Достаточно близко, чтобы ветер доносил до него ее плач.
«Акка…»
Она остановилась перед обшитой деревянными панелями дверью, вдруг осознав, как далеко она ушла, чтобы отогнать мысли о нем. Он не был настоящим, когда впервые пришел к ней той ночью. Нет. Он стал настоящим, когда она мельком заметила его в яблоневом саду. Но он казался опасным. Словно одним своим видом он способен уничтожить все, что случилось с тех пор, как Священное воинство выступило из Шайгека.
Как может один взгляд на былое стереть прошедшие годы?
«Что я делаю?»
Опасаясь, что не выдержат нервы, Эсменет постучала левой рукой в дверь. Она глядела на синих змей, вытатуированных на ее запястье. Какой-то миг, пока дверь не отворилась, она была уверена, что увидит за порогом не Ахкеймиона, а Сумну. Она чувствовала холодный кирпичный подоконник той комнаты под своими нагими бедрами. А еще она вспомнила нутром, каково это — быть товаром.
Затем перед ней возникло лицо Ахкеймиона, чуть постаревшее, но по-прежнему суровое и волнующее, каким она его помнила. В расчесанной бороде прибавилось седины, и белые пряди складывались в подобие ладони. Его глаза… в них проглядывало что-то незнакомое.
Никто не произнес ни слова. Неловкость ледяным комком встала у нее в горле.
«Он живой… он и правда живой».
Эсменет боролась с желанием прикоснуться к нему. Она ощущала запах реки Семпис, горечь черных ив на горячем шайгекском ветру. Она видела, как Ахкеймион ведет своего печального мула, исчезая вдали навсегда, как она тогда думала.
«Что же снова привело тебя ко мне?»
Затем взгляд Ахкеймиона опустился на ее живот, задержался там на мгновение. Эсменет отвела глаза, сердито посмотрев на стены с книжными шкафами у него за спиной.
— Я пришла за «Третьей аналитикой рода человеческого».
Не говоря ни слова, Ахкеймион подошел к ряду шкафов у южной стены. Он достал большой фолиант в потрескавшемся кожаном переплете, взвесил в руках. Попытался усмехнуться, но в глазах его не было веселья.
— Входи, — сказал он.
Она сделала четыре осторожных шажка за порог. В комнате веял его запах. Слабый мускусный запах, который Эсменет всегда связывала с колдовством. Кровать стояла на том месте, где прежде было ее любимое кресло, — там она впервые прочла «Трактат».
— Однако… Его перевели на шейский, — заметил Ахкеймион, оценивающе поджимая нижнюю губу. — Для Келлхуса?
— Нет. Для меня.
Она хотела сказать это с гордостью, но вышло язвительно.
— Он научил меня читать, — более осторожно объяснила она. — В наших скитаниях по пустыне, между прочим.
Ахкеймион побледнел.
— Читать?
— Да… Представь себе, научил женщину. Он нахмурился, явно от смущения.
— Старый мир умер, Акка. Старые законы мертвы. Да ты и сам знаешь.
Ахкеймион заморгал, словно его ударили, и она поняла: он хмурится от ее тона, а не от ее слов. Он никогда не презирал женщин.
Ахкеймион посмотрел на выпуклые буквы на обложке. В том, как он провел по ним пальцем, была забавная и милая почтительность.
— Айенсис — мой старый друг, — сказал он, передавая книгу. На сей раз его улыбка была искренней, но испуганной. — Будь с ним ласкова.
Избегая прикосновения, она взяла книгу из его рук и почувствовала комок в горле.
На миг их взгляды встретились. Она хотела что-то пробормотать — благодарность или глупую шутку, как прежде, — но вместо этого пошла к двери, прижимая книгу к груди. Слишком много былых… радостей. Слишком много привычек, которые могут бросить Эсменет в его объятия.
И, будь он проклят, он это знал! Он использовал это.
Ахкеймион произнес ее имя, и Эсменет застыла на пороге. Когда она обернулась, страдальческое выражение его лица заставило ее опустить глаза.
— Я… — начал он. — Я был твоей жизнью. Я знаю, что это так, Эсми.
Эсменет закусила губу, не желая поддаваться инстинкту обмана.
— Да, — сказала она, глядя на выкрашенные в синий цвет пальцы своих ног. По какой-то извращенной логике она решила, что завтра утром прикажет Иэль изменить цвет.
«Что он для меня значит? Его сердце было разбито задолго до того…»
— Да, — повторила Эсменет. — Ты был моей жизнью. — Она посмотрела на Ахкеймиона устало, а не гневно, как хотела. — А он стал моим миром.
Она бросала взоры на широкую равнину его груди, спускаясь по ложбине живота к мягкому золоту лобка, где находила его суть, сияющую в соблазнительном полумраке между простыней. Он казался ей необъятным, когда она ложилась щекой на его плечо. Как новый мир, манящий и пугающий.
— Я виделась с ним вечером.
— Я знаю. Ты сердилась…
— Не на него.
— На него.
— Но почему? Он ведь просто любит меня, и больше ничего!
— Мы предали его, Эсми. Ты предала его.
— Но ты говорил…
— Существуют грехи, Эсми, которые даже Бог не может отпустить. Только обиженный.
— О чем ты говоришь!
— Я говорю о том, почему ты на него злишься.
С ним всегда было так. Он всегда говорил о том, что находится вне человеческого разумения. Словно Эсменет — как любой другой мужчина, женщина, дитя — каждый раз просыпалась, чтобы ощутить себя выброшенной на берег, и только он мог объяснить, что случилось.
— Он не простит, — прошептала она.
В его взгляде была какая-то нерешительность, необычная для него и потому пугающая.
— Он не простит.
Великий магистр Багряных Шпилей обернулся. Он был слишком ошеломлен, чтобы скрыть свое изумление, и слишком пьян, чтобы вполне выразить его.
— Ты жив, — сказал он.
Ийок молча застыл на пороге. Элеазар обвел взглядом битую посуду и остывающие лужи кроваво-красного вина. Его глаза побагровели. Он фыркнул не то насмешливо, не то с отвращением, затем снова повернулся к балюстраде. Оттуда открывался вид на дворец Фама, сумрачно и загадочно возвышавшийся на холме.
— Когда Ахкеймион вернулся, — процедил он, — я решил, что ты мертв. — Он наклонился вперед, потом снова оглянулся на призрак. — Более того. — Он поднял палец. — Я надеялся, что ты мертв. — Он перевел взгляд на стены и здания усеивавшие противоположный склон.
— Что случилось, Эли? Элеазар был готов рассмеяться.
— А ты не видишь? Падираджа мертв. Священное воинство вот-вот выступит на Шайме… Мы попираем стопой выю врага.
— Я говорил с Саротеном, — бесстрастно сказал Ийок, — и с Инрумми…
Протяжный вздох.