Найюр встал на ноги, затем без усилия поднял ее на перевязанные руки. Такая легкая… Рассветное солнце плеснуло светом на их переплетенные тела.
— Идем, — сказал Моэнгхус — Следы свежие. Мы должны нагнать нашу добычу.
Вдалеке они услышали рога. Нансурские рога.
Они знали, что Конфас хочет схватить их любой ценой, и потому отчаянно гнали лошадей. Они ориентировались лишь на с ною усталость, а не на смену дней и ночей. По словам тварей, Конфас послал колонну на юг от Джокты сразу же после высадки. Его план предполагал, что Священное воинство ничего не знает, но, поскольку Саубон наверняка проведает о предательстве, ему придется перекрыть все пути между Караскандом и Ксерашем. Значит, нансурские войска находились и позади, и впереди их маленького отряда. Лучшее, что они могли сделать, — направиться строго на юг, пересечь Энатпанею и затем пробраться на восток через Бетмуллу, где из-за особенностей ландшафта преследовать их будет трудно.
Найюр разговаривал со своими спутниками и кое-что узнавал о них. Они называли себя «последними детьми инхороев», хотя говорить о своих «Древних Отцах» не хотели. Они утверждали, что являются «хранителями Обратного Огня», хотя все вопросы об этом самом «хранении» и «огне» повергали их в смущение. Они никогда не жаловались, разве что говорили, что жаждут общения вне слов, или утверждали, что падают — всегда падают. Они настаивали, что Найюр может им доверять, потому как Древний Отец сделал их его рабами. По их словам, они были как псы — скорее подохнут с голоду, чем возьмут мясо из рук чужака.
Найюр видел, что они несут в себе искру пустоты. Как шранки.
В детстве Найюра очаровывали деревья. В степи они почти не встречались, и он видел их лишь в зимние месяцы, когда утемоты переносили свои лагеря в Сварут — холмистую равнину вокруг моря, которое айнрити называли Джоруа. Иногда Найюр смотрел на голые деревья так долго, что они теряли объем и казались плоскими, как кровь, размазанная по морщинкам старухи.
Люди — как деревья, понимал Найюр. Их густые корни сплетены, а стволы разветвляются в разные стороны, соединяясь в великой общей кроне человечества. Но эти существа, шпионы-оборотни, были чем-то совершенно иным, хотя неплохо подражали людям. Они не просачивались в мир, как люди. Они прорывались сквозь обстоятельства, а не пытались овладеть ими. Они походили на копья, таившиеся в гуще человеческих дел. Шипы…
Бивни.
И это придавало им странную красоту, смертельное изящество. Они были просты, как кинжалы, эти оборотни. Найюр завидовал им, в то же самое время жалел и любил их.
— Два века назад я был скюльвендом, — сказало как-то существо, — Я знаю ваши пути.
— А кем еще ты был?
— Многими.
— А теперь?
— Я Серве… твоя возлюбленная.
Настойчивость Конфаса стала очевидной на третью ночь их скачки на юг. На энатпанейской границе они пересекли холмы, похожие на длинные дюны с острыми хребтами и ступенчатыми скользящими боками. Все было зелено, но растительность прилегала к земле, а не разрасталась пышно вверх. Трава покрывала открытые места, ползла по трещинам даже самых крутых откосов. Кустики кошачьего когтя испещряли склоны, заросли рожкового дерева встречались там и тут в долинах, хотя плодов еще не было. На закате, когда они цепочкой ехали по гребню холма, Найюр увидел вдали в нескольких милях к северу десятки огней, мерцавших оранжевым на плоской вершине.
Близость огней не удивила его, а расстояние даже успокоило. Он знал, что нансурцы нарочно выбирали самые высокие точки, чтобы вынудить их поторопиться и загнать коней. Но его встревожило количество костров. Если преследователей так много и они зашли так далеко, то им известно, что Найюр не собирается в Карасканд к Саубону. Стало быть, они знают о его намерении отклониться к востоку. Кто бы ими ни командовал, он наверняка уже послал отряды наперехват к юго-востоку. Это напоминает стрельбу наугад в темноте, но, похоже, у них бесконечное множество стрел.
На следующий день на пути попался энатский козопас. Старый дурак появился внезапно, и, прежде чем Найюр успел сказать хоть слово, Серве убила пастуха. Почва была слишком каменистой, чтобы зарыть тело, потому пришлось навьючить его на одну из свободных лошадей — что, конечно, совсем измучило животное. Хищные птицы, постоянно маячившие на окраине мира и на Той Стороне, почуяли мертвеца и полетели следом. Кружившие над головами стервятники выдавали их, как поднятое до облаков пламя. Ночью Найюр и его спутники пересекли долину и, хотя небеса были чисты, а ночь лунная, сожгли труп.
Они ехали еще неделю по неровной энатпанейской местности, избегая человеческого жилья, за исключением одной жалкой деревеньки — они разорили ее ради забавы и съестных припасов. Дне последующие ночи небеса были затянуты тучами, тьма стояла почти непроглядная. Найюр раскалил свой клинок на небольшом костерке, а затем нанес шрамы на плечи и грудь. Так он отметил жизни, взятые в Джокте. Он избегал смотреть на Серве и двух других сидевших напротив него существ, молчаливых и бдительных, как леопарды. Закончив, он обрушился на них, только чтобы потом заплакать от раскаяния. В их глазах не было осуждения. Не было человечности.
Трижды по ночам они замечали факелы нансурских преследователей, и, хотя Найюру казалось, что каждый раз они все дальше, его это не радовало. Странное состояние — бежать от незримой погони. У невидимок не найти слабостей и уязвимых мест, делающих людей людьми. Они стали для Найюра чем-то неопределенным и неутомимым, разрастались до размеров некоего закона — нечто, выходящее за пределы обычной жизни и повелевающее ею.
Каждый раз, когда Найюр видел нансурские огни, они выглядели знамениями чего-то великого. И хотя сам он ехал вместе с проклятыми, ему казалось, что вся мерзость осталась за горизонтом позади. Север стал деспотом, Запад — тираном.
Они мчались без сна, залитые луной пейзажи сменялись солнечными долинами, и Найюр углубился в странности своей души. Он предполагал, что сошел с ума, хотя чем больше раздумывал об этом, тем сильнее сомневался в смысле слова «безумие». Несколько раз ему доводилось руководить ритуальным убийством утемотов, которых старейшины племени признавали безумными. Согласно писаниям, люди впадают в бешенство, как собаки или лошади, и точно так же их следует убивать. А айнрити, насколько он знал, считают безумие делом рук демонов.
Однажды ночью, в самом начале Священной войны — почему, Найюр уже не помнил, — колдун взял грубый пергамент с картой Трех Морей и расправил его на медном тазике, наполненном водой. Проткнул на карте несколько дырок разной величины, поднял масляную лампу, чтобы прибавить света, и на темной схеме сверкнули капельки воды. Каждый человек, объяснил он, это прокол в ткани бытия. Точка, откуда потустороннее проникает в мир. Он пальцем коснулся одной из капель. Вода растеклась, чернила на пергаменте рядом с ней расплылись. Когда испытания ломают людей, говорил колдун, потустороннее просачивается в мир.
Что и есть безумие, заключил он.
Тогда на Найюра это не произвело впечатления. Он презирал чародея, считая его одной из слабых душонок, вечно ноющих под взваленным на себя грузом. Все его речения Найюр сразу же отметал. Но теперь истина того урока стала неоспоримой. Нечто иное поселилось в нем самом.