— Говорят, — прошептал Ахкеймион, — что сам Ковчег — это кость. Что в нем когда-то пульсировали жилы, а стены были обтянуты кожей.
— То есть Ковчег был живым?
Ахкеймион кивнул. Горло его пересохло от ужаса.
— Инхорои называли себя «детьми Ковчега». В самых древних нелюдских песнях они именуются «сиротами».
— Значит, эта штука… это место… породило их, как мать рождает дитя?
Сесватха усмехнулся.
— Или зачало, как зачинает отец… У нас нет слов для таких вещей. Боюсь, даже если бы мы могли распахнуть занавес тысячелетий, это место осталось бы вне пределов нашего понимания.
— Но я прекрасно понял, — ответил юный принц — Ты утверждаешь, что Голготтерат — мертвое чрево.
Ахкеймион уставился на него. Он старался перебороть страх, грозивший разбить его взгляд, как свинец разбивает стекло.
— Думаю, я это понял. — Нау-Кайюти уставился в окружающую их тьму. — Какая мерзость. Почему, Сесватха? Почему они развязали войну против нас?
— Чтобы запечатать мир. — Вот и все, что он сумел ответить. Запечатать.
Молодой человек вскочил, схватил его за плечи.
— Она жива! — прошипел он. В глазах его горели отчаяние и подозрение. — Ты же сказал мне… Ты обещал!
— Она жива, — солгал Ахкеймион. Он даже погладил юношу по щеке и улыбнулся.
«Я погубил нас обоих».
— Идем, — сказал сын верховного короля, выпрямившись во мраке, — Я боюсь снов, которые могут здесь присниться. — И бесстрастно двинулся во тьму.
Вдохнув воздух, больше походивший на лед, Сесватха побрел следом за ним — Нау-Кайюти, наследником Трайсе, величайшим светочем династии Анасуримборов.
Вслед за величайшим светочем в мире людей.
Келлхус вышел…
Из тепла кожи, из памяти колдовской песни… «Я шел, отец, я прошел весь мир».
Не обращая внимания на изысканную мебель, он сидел, скрестив ноги, на полу веранды, и ощущал, как душные испарения внутри комнат сталкиваются с холодным воздухом, льющимся из пустоты ночи. Незрячими глазами он смотрел в сад — тенистый, заброшенный, террасами спускавшийся вниз. Цветочные клумбы поросли чертовым когтем и крапивой. Вишневые деревья теснились рядом, последние их цветы потемнели от холодной росы. Из канав пахло уксусом — рабы сливали туда прокисшее вино. Откуда-то резко несло дикими кошками.
Он унесся далеко отсюда…
Сквозь каменную кладку и обожженный кирпич, над крутыми склонами, через Шайризорские равнины… «Я шел Кратчайшим Путем».
Он видел не потолок, а распределение сил. Не стены, а страхи, образы реальных и воображаемых врагов. Не виллу, а память о давно мертвой империи, след отжившей свой век расы. Куда бы он ни обернулся, он угадывал надолбы среди колонн, землю под обшарпанными полами…
Куда бы он ни глянул, повсюду он видел то, что было прежде.
«Скоро, отец. Скоро моя тень упадет на твой порог».
Его видения внезапно увлажнились от запаха жасмина и женской похоти. Он услышал шаги босых ног — ее босых ног — по мраморному полу. Колдовство было откровенным, почти смердящим, но Келлхус не обернулся. Он оставался совершенно неподвижным, даже когда ее тень упала ему на спину.
— Скажи мне, — произнесла она на древнем куниюрском, бегло и правильно, — что такое дуниане?
Келлхус повернул свои мысли назад и обуздал легион, бывший его душой. Подобное тянется к подобному — одно к процветанию, другое к гибели. Эсменет, охваченная кипящим светом. Эсменет окровавленная, лежащая у его ног. Слова извивались и разветвлялись, призывали Армагеддон и спасение. Из всех его битв с момента ухода из Ишуали это сражение требовало наибольшей… точности.
Консульт пришел.
— Мы — люди, — ответил он. — Такие же, как и все. Немного постояв над ним, она повернулась и скользнула по портику, словно в танце, совершенно нагая.
— Я, — сказала она, развалившись в черном бамбуковом кресле, — не верю тебе.
Краем глаза он видел, как она ощупала свои груди, потом прижала ладони к животу. Подняла колено и погрузила пальцы глубоко в свое лоно. Она заворковала от наслаждения, словно впервые пробовала какое-то особенное лакомство. Затем с улыбкой вынула два блестящих влажных пальца и поднесла их ко рту.
Она поглотила их.
— Твое семя, — прошептала она, — горькое… «Тварь хочет спровоцировать меня».
Келлхус повернулся к ней, погрузил ее в котел своего внимания. Неровный пульс. Короткое дыхание. Капельки пота, сливающиеся в струйки. Он ощущал, как зудит в ночи ее кожа, чувствовал привкус соли. Он видел, как вздымается ее грудь, как горит ее чрево. Но ее мысли… казалось, что все связи между лицом и душой разъяты и прикреплены к чему-то гладкому и чужому. К чему-то нелюдскому.
Он улыбнулся, как отец, который хочет преподать ласковый урок капризному сыну.
— Ты не можешь меня убить, — сказал он. — Я недостижим для тебя.
Она усмехнулась.
— Почему ты так думаешь? Ты не знаешь ничего ни обо мне, ни о моем народе.
Он не понял, почему она говорила таким тоном и с таким выражением лица, но намек на усмешку уловил безошибочно. Тварь презирала снисходительность.
Гордая тварь.
Она рассмеялась.
— Ты думаешь, байки Ахкеймиона могут тебя к чему-то приготовить? Сны Завета — лишь осколок того, что я испытал. Того, что я видел. Я был в тени He-бога. Я смотрел в пустоту и закрывал ваш мир кончиком своего пальца… Нет, ты ничего обо мне не знаешь.
Расширенные зрачки. Набухшие соски. Слабый румянец на лице и груди. Пальцы, теребящие завитки волос в паху. Келлхус подумал о шранках и об их безумной, похотливой жажде крови. О Сарцелле — его член твердел от одного предвкушения жестокости тогда, ночью у галеотского костра…
Как похоже.
Он понял, что они были образцом для собственных творений. Они вживляли в подмененных свою кровожадность, делали их жажду инструментом власти.
— Так что ты тогда? — спросил Келлхус — Что такое инхорои?
— Мы, — проворковала она, — раса любовников.
Ожидаемый ответ. В его голове мелькали бесчисленные воспоминания, намеки. Ахкеймион всегда говорил об этой мерзости… Он стер напряжение с лица, изображая глубокую печаль.
— Поэтому вы и прокляты.
Дрожащие ноздри. Небольшое ускорение пульса.
— Мы рождены для проклятия, — сказала она с обманчивым спокойствием. — Сама наша природа есть наше преступление. Посмотри на это роскошное тело. На высокую грудь. На храм ее естества. Я проникаю в женщину, потому что таков мой долг. — Во время разговора она ласкала свой лобок, крепче стискивала левую грудь. — И что взамен? — прошептала она, — За это я должна кипеть в озере пламени? Из-за ограниченности тела?