Шайме казался невероятно близким. Шайме!
Как крик на горизонте. Шепот в их сердцах стал зовом.
Между тем в нескольких днях пути на восток находился сам падираджа Фанайял аб Каскамандри с несколькими сотнями койярцев и избранных грандов. Они были готовы уничтожить человека, которого народ называл Хуралл-аркреетом — имя, которое запрещено произносить в присутствии падираджи. Зная, что войско Атьеаури уменьшилось, Фанайял приказал Кинганьехои и его эумаранцам перерезать южную дорогу в предгорья. Он догадывался, что пылкий граф скорее обойдет Тигра с фланга, чем отступит по реке Хор у подножия подковообразных холмов с кианским названием Мадас, Гвозди. Тут он и приготовил засаду. Чтобы обеспечить верную победу, он призвал туда, к великому неудовольствию высшего ересиарха Сеоакти, всех кишаурим.
Молодой гаэнрийский граф, однако, не дрогнул и, хотя враги превосходили его числом в десять раз, встретил Кинганьехои и его грандов в яростном бою. Несмотря на мужество айнрити, ситуация была безнадежной. Красный Конь Гаэнри пал в сражении. Атьеаури воззвал к своим людям, пришпорил коня, чтобы прорваться к знамени, и пробился сквозь тучу язычников, разгоняя их криками и сокрушительными ударами. Но тут его монгилейский жеребец споткнулся, и юный копейщик, сын селеукарского гранда, ударил его в лицо.
Смерть вихрем спустилась с небес.
Фаним завопили от радости. Взревев от гнева и ужаса, сподвижники графа набросились на вражеских конников и вступили в отчаянную схватку за его тело. Они понесли огромные потери, но отбили своего погибшего командира — изрубленного, изуродованного, оскверненного.
Оставшиеся в живых таны и гаэнрийские рыцари бежали на запад, увозя тело командира. Они были сломлены так, как только могут быть сломлены мужчины. Через несколько часов их встретил большой отряд кишьятов под предводительством лорда Сотера, разогнавший преследователей. Гаэнрийцы рыдали, узнав, что помощь была так близко, но пришла так поздно. Выживших назвали Двадцаткой, ибо из нескольких сотен уцелело не больше двадцати.
На совете Великих и Меньших Имен известие о гибели Атьеаури повергло всех в ужас и печальные размышления. Ибо молодой граф был глазами Священного воинства, длиннейшим и смертоноснейшим из его копий. Его смерть казалась недобрым предзнаменованием. Поскольку верховный жрец Гилгаоала Кумор был мертв, Воин-Пророк сам провел церемонию. Он нарек покойного Сотрапезником войны и совершил весь ритуал Гилгаоала.
— Айнри Сейен пришел после Армагеддона, — вещал он скорбящим князьям, — когда раны мира нуждались в исцелении. Я пришел перед Вторым Армагеддоном, когда людям нужна боевая сила. Именно Гилгаоал ярче всех богов пылает во мне, как пылал он в Коифусе Атьеаури, сыне Асильды, дочери Эрьеата, короля Галеотского.
Потом оставшиеся в живых жрецы войны омыли его тело и облачили в одежды его народа. Их доставили недавно прибывшие соотечественники графа, дабы он был достойно погребен в подобающем одеянии. Тело положили на большой костер, сложенный из кедровых поленьев, и зажгли огонь. Костер пылал одиноким маяком под сводом небес.
Долго в ночи раздавался галеотский погребальный плач.
Священное воинство пересекло предгорья Джарты в мрачном настроении. Они были полны дурных предчувствий. Готьелк присоединился к ним в нескольких милях от Бешраля, и, хотя тидонцы ужаснулись известию о смерти Атьеаури, остальное Священное воинство воодушевилось. Здесь, на родине Последнего Пророка, Люди Бивня воссоединились. Их ждала самая последняя цель.
Тем утром они спустились с последнего холма Джарты и подошли к заброшенной нансурской вилле на краю Шайризорских равнин. Здесь Воин-Пророк объявил привал, хотя день еще далеко не угас. Предводители Священного воинства умоляли его продолжать движение — им не терпелось узреть наконец Святой Град.
Но он отказал им и остановился в укрепленных стенах.
Эсменет умоляла его не шевелиться.
Она обняла его крепкую грудь, затем, глядя в глаза, медленно опустилась на него, прижавшись бедрами. Он вздрогнул, и на какое-то мучительное мгновение Эсменет показалось, что ее тело сплавилось с ним в едином благословении. Он кончил, и она следом, крича и содрогаясь от его железной твердости и звенящего жара… Потом она прошептала ему на ухо:
— Благодарю тебя. Благодарю тебя.
Он так редко прикасался к ней.
Келлхус сидел на краю постели. Он тяжело дышал, но не задыхался. Эсменет знала это — он никогда не задыхался. Она смотрела, как он встает и нагишом идет по полированному полу к изящному умывальнику, врезанному в противоположную стену. Свет треножников придавал его телу оранжевый и красный оттенок. Пока Келлхус мылся, его тень накрыла украшенные фресками стены. Лежа на постели, Эсменет с восхищением разглядывала его тело, словно выточенное из слоновой кости, и наслаждалась воспоминанием о том, как он только что двигался между ее бедер.
Она натянула на себя одеяло, жадно оберегая все доставшееся ей тепло. Она разглядывала комнату и в ее очертаниях узнавала свой прежний дом. Империя. Много столетий назад какой-нибудь владыка совокуплялся с женщиной в этой самой спальне, не зная ни слова «фаним», ни слова «Консульт». Возможно, он слышал слово «кианцы», но для него оно было лишь названием какого-то племени из пустыни. Не только люди, но и целые столетия живут, не имея понятия об ужасных вещах.
Эсменет вспомнила о Серве. Привычная тревога вернулась.
Почему же радости ее нынешнего положения столь эфемерны? В прежней жизни Эсменет часто насмехалась над приходившими к ней священниками, а в самом дурном настроении даже осмеливалась указывать им на то, что считала ханжеством. Она спрашивала, чего же им не хватает в вере, если они ищут утешения у шлюх? «Силы», — отвечали одни, а другие плакали. Но чаще не отвечали ничего.
Как же они могут быть столь ничтожными, раз их сердца принадлежат Айнри Сейену?
— Многие совершают эту ошибку, — сказал Келлхус, остановившись у кровати.
Не раздумывая, она протянула руку и схватила его фаллос, принялась ласкать большим пальцем головку. Келлхус встал на колени на краю постели, и его огромная тень накрыла Эсменет. Его гриву окаймлял золотой свет.
Она смотрела на него сквозь слезы.
«Пожалуйста… возьми меня снова…»
— Они думают, что ничтожность и вера несовместимы, — продолжал он, — и так начинается их притворство. Как и все остальные, они считают, будто только они испытывают сомнения и имеют слабости… Среди веселых они одиноки и в своем одиночестве винят самих себя.
От ее прикосновений его член затвердел и увеличился, напрягся, как натянутый лук.
— Но у меня есть ты, — прошептала Эсменет. — Я лежу с тобой. Я ношу твое дитя.
Келлхус усмехнулся и ласково отвел ее руку. Наклонился, чтобы поцеловать ее ладонь.
— Я ответ, Эсми. Но не лекарство. Почему она плачет? Что с ней?
— Прошу тебя, — сказала она, снова сжимая его член, как будто это была ее последняя опора. Единственное, что она может получить от этого богоподобного человека. — Пожалуйста, возьми меня.