В первый раз они поцеловались.
Когда он добрался до грудей Сэм, камера сфокусировалась на вдове. Та с силой сжала соски и, выдавив блестящую каплю, подняла вуаль и облизала кончики пальцев. У нее было лицо матерой проститутки и в то же время нежное, как у старшеклассницы. Красивое, но ничего не выражающее, как лицо насилуемого ребенка…
— Господи… — прошептал Томас.
— Что?
— Это же она… Невероятная шлюха.
— Кто?
— Сладенькая, — глухо ответил Томас — Синтия Повски.
Томас проснулся резко, сердце молотом билось в груди. Было еще темно. Стройная теплая Сэм лежала рядом. Правое ухо болело. Подушка была жесткой, как старушечьи колени.
Напрягая слух, он постарался услышать в темных закоулках и пустотах дома хотя бы звук — деревянная тишина.
Закрыв глаза, Томас увидел Синтию Повски, с языка которой вязкой струйкой стекала сперма.
Он почувствовал тяжесть, как будто на грудь к нему забрался ребенок.
Стыдно.
Стыдно за слабость. Стыдно за глупое-глупое вранье. Стыдно, что трахаешь неизвестную тебе женщину, пока его дети спят.
Стыдно из-за Синтии Повски, он глядел на нее так, будто…
Большим и указательным пальцем он удержал готовые хлынуть слезы.
Стыдно за прошедшие годы. Все эти годы!
Все эти годы трахал он. Трахали его.
«Нейл и Нора».
На какой-то миг он лишился дыхания.
С тяжелым стоном Томас спустил ноги с кровати. Посидел так минутку, медленно почесывая грудь.
Он был психологом. Знал стыд во всех тонкостях. Знал, что это так называемая «социальная эмоция» — в отличие от вины, она затрагивает суть человека, а не его поступки. Стыд был глобальным явлением, вина — локальным. Вот почему стыд был, как правило, необоснованным, реакцией, совершенно несоответствующей ситуативным импульсам. Стыдиться всегда было чего, но разумных обоснований стыда не существовало. Вот почему он так часто твердил это приблудным, изголодавшимся по собственным сеансам терапии младшекурсникам!
Знание было ядром гуманистической психологии. Вера в то, что знание себя каким-то образом отличается от всего другого. Что знание может исцелять…
Вероятно, и это была чушь.
Томас стоял в темноте. От холода кожа его покрылась мурашками. Пройдя по коридору, он распахнул дверь, перегнулся, как через балконные перила. Тяжесть в груди не уменьшилась.
«У меня свинцовое сердце», — мелькнула пустая мысль.
Такие люди более мертвы, чем живы.
Источник стыда — подлинного стыда — был достаточно очевиден. Он, Томас, был рогоносцем. Когда-то он почти не обольщался насчет брака с Норой, но верность была одной из этих иллюзий. За все пятнадцать лет, прожитых вместе, он ни разу не обманул ее и в простоте душевной считал, что этим можно про себя гордиться и что Нора должна по справедливости замечать это и отвечать тем же. В отличие от стольких мужчин он заслуживал ее верности. Разве нет?
Что же он сделал?
Измена — забавная штука. Участники тестирования единодушно ставили угрозу, связанную с изменой, выше опасности несчастного случая, независимо от степени «объективного риска». Вот почему люди боялись психопатов больше, чем возможности врезаться в магазинчик на углу, хотя шанс погибнуть в последнем случае был в тысячу раз выше. Измена наносит более глубокую рану, чем статистические данные. Возможно потому, что связанные с изменой потери неизмеримы. Возможно потому, что люди просто-напросто идиоты.
Но Нейл и Нора. Почему ему-то было стыдно за их предательство? Где было ханжеское возмущение? Где был гнев, от которого темнеет в глазах и который заставляет нажимать на курок? Им, им должно быть стыдно! Разве нет?
«Как они могли?» — молча крикнул он в пустоту.
Как они могли, если только он не заслуживал этого? Разве он не любил их, любил обоих за то, что они настолько лучше его? Разве нет?
«Что я наделал?» — молча рыдал он, цепляясь за дверной косяк.
Затем он собрался — бездумно, как уцелевшие в железнодорожной катастрофе, — и спустился вниз.
Он молча смотрел на детей, спящих в ночной полутьме. Бармен, который всегда спал рядом с Фрэнки, наблюдал за Томасом своими карими, бесконечно мудрыми глазами. Он завилял хвостом, и тот несколько раз тяжело ударил по матрасу.
Фрэнки сбросил все одеяла и, как всегда, спал, сунув руку в пижамные штаны. Ни один парнишка так не заботился о своих яйцах. Рипли лежала на боку, молитвенно сложив руки. Она выглядела пугающе старой с распущенными волосами, рассыпавшимися по щеке и подушке. Как мать.
Улыбаясь, Томас закрыл глаза, и мысль о них — нет, их тепло охватило его.
Он слышал, как они дышат. Действительно слышал их дыхание.
Что могло быть более чудесного?
И снова слезы заструились по его щекам.
— Кому я изменил? — прошептал он.
Никому. Не им — единственным, кто столько для него значил.
Конечно, он был дураком.
Но больше не будет.
Решение во имя решения. Анестезия неопределенности.
Ты возвращаешься поздно.
В ожидании тебя я разглядываю книги на твоих полках. Фрейд и Ницше. Седжвик [34] и Иригари. [35] Мне нравится, что ты образованная. Может, будет время поговорить, поспорить, думаю я. Буду ли я когда-нибудь чем-то большим, чем я есть? Принципом? Метафорой?
Я надломлен, искажен или просто честен?
Я нахожу фотографию, засунутую между Апдайком и Делилло. [36]
Это ты. Я знаю это, потому что ты везде: по телевизору, самозабвенно не замечающая, что у тебя порвались трусики; на обложках журналов, кто-то игриво засунул палец тебе в бикини; на придорожных щитах, облизывающая кончиком языка зубы. Ты — центр притяжения моего зрения. Вселенская отдушина.
Белая. Женщина. Кожа да кости.
Услышав, как поворачивается ключ в замочной скважине, я отступаю. Как приятно чувствовать босыми ступнями твой ковер. Я усмехаюсь усмешкой детей, устраивающих засаду.
Запутаешь меня понятиями? Заявишь, что я симптом или заболевание?