– Если хотите, примите душ, – сказал ей Ван Хорн, сам же вместо этого двинулся к шкафчику у противоположной стены, лишенной цвета, с множеством дверей и панелей, скрывавших какую-то тайну, и вынул белую шкатулку, даже не шкатулку, а длинный белый череп, вероятно коня или оленя, с приделанной серебряной крышкой. Из него он достал что-то нарезанное кусочками и пачку старой папиросной бумаги, один листок он стал сворачивать неуклюже, как медведь, потревоживший пчелиный улей.
Глаза Александры начали привыкать к полумраку. Она зашла в кабинку, сбросила с себя грязную одежду и, обернувшись пурпурным полотенцем, пошла в душ. Пот от игры в теннис, чувство вины перед детьми, неуместную девичью робость – все смыло водяными струями. Она подняла лицо навстречу потоку, словно хотела смыть лицо, данное ей при рождении, как отпечатки пальцев или номер полиса социального страхования, она ощутила роскошную тяжесть намокших волос. Сердце билось легко, как мотор маленькой машины, несущейся по алюминиевому треку к неизбежному соединению со своим странным грубым хозяином. Вытираясь, Александра заметила нашитую на махровом полотенце монограмму, ей показалось М, а может, это были соединенные ВХ. Обернувшись полотенцем, она вернулась в полутемную комнату. Босые ступни ощущали неровную поверхность плитки, напоминающую кожу рептилий. Острый, едкий запах марихуаны дразнил обоняние, как прикосновение меха. Ван Хорн и Джейн Смарт уже были в ванне, их плечи приятно поблескивали над водой, они по очереди курили. Александра шагнула к краю купели, увидела, что глубина там больше метра, сбросила полотенце и скользнула в воду. Горячо. Кипяток. В старое время, прежде чем сжечь ведьму заживо на костре, у нее вырывали раскаленными докрасна щипцами кусочки плоти: это было окно в тот мир, в тот очаг страданий.
– Слишком горячо? – Голос Ван Хорна с его притворно мужественным тембром звучал еще глуше в парной акустике изолированного пространства.
– Привыкну, – упрямо ответствовала она, увидев, что Джейн уже освоилась. У подруги был сердитый вид: Александра взволновала воду, хотя старалась опуститься осторожно в обжигающую влагу.
Александра почувствовала, как вода вытолкнула ее груди на поверхность. Она соскользнула ниже, до горла, замочила руки и не могла взять сигарету с марихуаной, Ван Хорн сам вставил ей в рот сигарету. Она глубоко вдохнула и задержала дым. Обожгло горло. Температура воды сравнялась с температурой ее тела, и, взглянув вниз, она увидела, как все они уменьшились в размерах: перекошенное тело Джейн заканчивалось сходящимися клином нетвердыми ногами, а пенис Ван Хорна плавал, как бледная торпеда – необрезанный и удивительно гладкий, он был похож на один из пахнущих ванилью пластмассовых вибраторов, которые появились недавно в витринах аптек. Идет сексуальная революция, и нет ей границ.
Александра потянулась к брошенному у края бассейна полотенцу и вытерла руки, чтобы взять сигаретку с марихуаной, хрупкую, как куколка бабочки, – они передавали ее друг другу. Александра пробовала марихуану раньше, старший сын Бен выращивал коноплю на заднем дворе, на участке за помидорами, эти растения и по виду были похожи. Но наркотики не стали частью их четвергов: спиртные напитки, калорийная пища и сплетни – вот и все. После нескольких глубоких затяжек в этом пару Александре показалось, что она вся меняется, обретает невесомость, и в чаше черепа тоже. Как носок выворачивают во время стирки и в него нужно проворно всунуть руку и потянуть, так и вселенная, – она смотрела на нее как на изнанку гобелена. Эта темная комната с едва различимыми швами и проводами была задней стороной гобелена, утешительной обратной стороной солнечной, горячей ткани природы. Тревога ушла. Лицо Джейн все еще выражало беспокойство, но ее густые брови и пламенная настойчивость в голосе больше не пугали Александру, видевшую их источник в густом черном кустике волос под водой, шевелившимся почти как пенис.
– Бог мой, – заявил вслух Ван Хорн, – как бы мне хотелось быть женщиной.
– Ради бога, почему? – спросила здравомыслящая Джейн.
– Подумать только, что может женское тело: выносить и родить ребенка и потом, чтобы его кормить, – вырабатывать молоко.
– А вы подумайте о собственном теле, – сказала Джейн, – как оно может превращать пищу в дерьмо.
– Джейн, – укоризненно заметила Александра, шокированная этой аналогией, которая ей показалась ужасной, хотя дерьмо, если подумать, тоже было вроде чуда. Она решила поддержать Ван Хорна: – Это действительно чудесно. В момент рождения ребенка не ощущаешь собственного «я», ты просто путь для существа, которое просится наружу.
– Должно быть, – сказал он, потягиваясь, – фантастическое ощущение.
– Да тебя так накачивают лекарствами, что ничего не замечаешь, – раздраженно заметила другая женщина.
– Неправда, Джейн. Со мной было иначе. Мои роды проходили естественно, Оззи сидел рядом, давал мне сосать ледяные кубики (я была очень обезвожена) и помогал дышать. Когда я рожала двух последних, у нас даже не было врача, только патронажная сестра.
– Известно ли вам, – изрек Ван Хорн, впадая в тот педантичный рассудительный тон, который Лексе безотчетно нравился, она представляла себе застенчивого неуклюжего подростка, каким он, должно быть, был когда-то, – что сама профессия лекаря, в которой с четырнадцатого века господствовали мужчины, возникла от страха перед колдовством, ведь многие из сожженных заживо колдуний были повитухами. У них были спорынья и атропин и, возможно, верная интуиция, даже без знания теории. Когда лекари-мужчины брались за дело, они работали вслепую, обернув женщину до шеи простынями, и приносили от остальных своих пациентов все болезни. Бедные роженицы умирали пачками.
– Символично, – сказала твердо Джейн. Она, очевидно, решила, что своенравие поможет ей удерживать внимание Ван Хорна. – Что меня бесит в мужчинах-шовинистах больше всего, – говорила она теперь, – так это то, что они снисходительно принимают феминизм только для того, чтобы побыстрее забраться в женские трусы.
Но ее голос, как показалось Александре, замедлялся, смягчался, вода воздействовала снаружи, а травка изнутри.
– Детка, ты-то ведь трусов даже не носишь, – уточнила Александра. Это прозвучало как признание достоинств Джейн. Свет в комнате стал ярче, хотя никто не притрагивался к панели.
– Я не шучу, – продолжал Ван Хорн, в нем все еще чувствовался близорукий школяр, пытающийся понять. Лицо его покоилось на поверхности воды, как на блюдце, волосы, длинные, как у Иоанна Крестителя, перепутались с распрямившимся кудрявым мехом на плечах. – Это все идет из сердца, не правда ли, девочки? Люблю женщин. Моя мать была молодчина, умница и красавица, ей-богу. Я видел, как целый день она вкалывает по дому, а в шесть тридцать входит этот маленький мужичок в деловом костюме, и я про себя думаю: «Что здесь делает этот неудачник? Мой старый папаша – трудолюбивый неудачник». Скажите честно, что ощущаешь, когда течет молоко?
– А что ощущаешь, когда спускаешь? – раздраженно спросила Джейн.
– Эй, потише, давайте без пошлостей.