– Он был слабак, – констатировала она. – Слабый человек, которому когда-то сказали, что он красив. Мне он никогда не казался красивым, с этим его псевдоаристократическим носом и уклончивым взглядом. Ему не стоило принимать сан, у него не было призвания, он решил, что может очаровать Бога, как очаровал старых дам, проглядевших, что перед ними пустой человек. Что до меня, я считаю… Клайд, смотрина меня, когда я говорю, – ему совсем не удалось развить в себе качества Божьего слуги.
– Сомневаюсь, что прихожане унитарной церкви так уж думают о Боге, – тихо отвечал он, все еще надеясь, что удастся почитать. Квазары, пульсары, звезды испускают каждую миллисекунду потоки материи, более мощной, чем та, что содержится во всех планетах: возможно, в таком космическом безумии он сам искал старомодного небесного Бога. В то далекое наивное время, когда его считали «подающим надежды», он написал большую курсовую работу по биологии на тему «Мнимый конфликт между наукой и религией», из которой следовал вывод, что такого конфликта нет. Хотя тридцать пять лет назад эта работа была оценена на пять с плюсом женоподобным, с одутловатым лицом мистером Турманном, Клайд теперь видел, что он солгал. Конфликт был налицо, и наука побеждала.
– Жажда вечной молодости, именно это привело Эда Парсли в объятья жалкой маленькой бродяжки, – изрекла Фелисия. – Должно быть, он однажды посмотрел на эту абсолютно ничтожную Сьюки Ружмонт, которая тебе так нравится, и понял, что ей уже за тридцать и лучше найти любовницу помоложе, иначе он сам начнет стареть. Как может эта святая Бренда Парсли мириться со всем, не могу себе представить.
– А разве у нее есть выбор? – Клайд терпеть не мог ее проповедей, однако ему приходилось то и дело отвечать.
– Ну, она его доконает, эта новенькая подруга, абсолютно точно добьет его. Он и года не протянет в какой-нибудь лачуге. С исколотыми венами. Эда Парсли мне совсем не жалко. Я плюну на его могилу. Клайд, перестань читать журнал. Ну, что я только что сказала?
– Что ты плюнешь на его могилу.
Невольно он передал ее небольшую шепелявость. Он посмотрел на нее как раз вовремя, чтобы увидеть, как она сняла с губ белую пушинку. Проворными нервными пальцами свернула ее в плотный катышек и продолжала говорить:
– Бренда Парсли рассказывала Мардж Перли, что, может быть, твоя подруга Сьюки подтолкнула его, переметнувшись к этому типу, Даррилу Ван Хорну. Хотя, судя по тому, что я слышала в городе, он уделяет внимание… всем трем каждый… вечер в четверг.
Непривычная неуверенность ее тона заставила Клайда оторваться от зубчатых графиков вспышек пульсаров. Фелисия сняла с губ что-то еще и сворачивала второй катышек, испытующе глядя на мужа сверху вниз и явно ожидая его реакции. В юности у Фелисии были светящиеся круглые глаза, но теперь лицо не то чтобы толстело, но как-то забирало, втягивало в себя глаза, они стали как у поросенка и мстительно посверкивали.
– Сьюки мне не подруга, – мягко возразил он, ему не хотелось спорить. «Ну, хоть на этот раз пронеси», – безбожно взмолился он. – Она просто служащая. У нас нет друзей.
– Ты бы лучше сказал ей, что она служащая, а то по тому, как ведет себя в городе эта особа, можно подумать, что она настоящая королева. Бегает туда-сюда по Портовой, будто улица ее собственность, виляя бедрами, вся в дешевых побрякушках, а у нее за спиной все смеются. Самое умное, что когда-то сделал Монти, это когда ее бросил. Не знаю, зачем живут такие женщины, половина города с ними спит и даже не платит. А их бедные заброшенные дети! Это же просто преступление.
В какой-то момент, которого она, без сомнения, добивалась, терпение его кончилось: расслабленность и бесчувственность от выпитого шотландского виски вдруг обратились в ярость.
– А причина, почему у нас нет друзей, – прорычал он, и журнал с небесными новостями упал на ковер, – в том, что ты, черт побери, слишком много треплешь языком!
– Шлюхи и невротики – позор всего города. А ты, в то время как «Уорд» должен быть голосом всего общества, ты даешь работу этой вертихвостке, не умеющей прилично написать по-английски ни одного предложения, и позволяешь ей в ее разделе отравлять слух всяким вздором, сбивать с толку тех немногих добрых людей, что еще остались в городе, пугать их, заставляя прятаться по углам от этого порока и бесстыдства.
– Разведенные женщины вынуждены работать, – сказал Клайд, вздохнув и стараясь изо всех сил сохранить благоразумие, хотя оставаться благоразумным становилось все труднее. – Замужние женщины, – объяснял он, – не должны ничего делать и могут от нечего делать заниматься добрыми делами.
Казалось, его не слышат.
Когда закипал ее гнев, начиналась неуправляемая химическая реакция: глазки становились острыми, как гравировальные иглы, лицо застывало, все бледнея и бледнея, а невидимая аудитория становилась многочисленней, и поэтому Фелисия должна была повысить голос.
– Этот ужасный человек, – взывала она к массам, – строит теннисный корт прямо на заливной земле, говорят, – она сглотнула слюну, – говорят, он использует свой остров для контрабанды наркотиков, их доставляют в лодке во время прилива…
На этот раз она, не таясь, вытащила изо рта маленькое перышко с голубыми полосками, как у сойки, и быстро зажала его в кулаке.
Клайд встал, настроение вдруг переменилось. Гнев и ощущение, что он в ловушке, пропали, с губ сорвалось старое ласковое прозвище:
– Лиши, какого черта?..
Он не верил своим глазам, поглощенные галактическими загадками, они могут откалывать еще не такие штуки. Он разогнул безвольный кулак жены. На ладони покоилось мокрое кривое перышко.
Напряженная бледность на лице Фелисии сменилась румянцем.
– Последнее время это со мной случается, – сообщила она Клайду дрогнувшим голосом. – Не имею представления почему. Этот мыльный привкус и потом такое…Иногда, по утрам, мне кажется, я задыхаюсь, а когда чищу зубы, изо рта вылетают соломинки, грязные соломинки. Но я-то знаю, что ничего подобного не ела. У меня ужасный запах изо рта, Клайд! Я не знаю, что со мной происходит!
Как только Фелисия это выкрикнула, ее тело изогнулось, словно она собралась куда-то лететь, напомнив Клайду Сьюки, у обеих женщин была сухая светлая кожа и длинное тело. В юности Фелисия тоже была усыпана веснушками, а живостью манер напоминала его любимого репортера. Но одна женщина была ангелом, а другая чертом. Он обнял жену. Она рыдала. В самом деле, ее дыхание отдавало зловонием курятника.
– Может, съездить к врачу, – предложил он. Эта вспышка супружеского чувства согрела его испуганную душу, а остатки туманящего разум алкоголя испарились.
После минутной женской слабости Фелисия приободрилась и стала бороться:
– Нет. Они решат, что я безумна, и уговорят упрятать меня в сумасшедший дом. Не думай, что я не знаю твоих мыслей. Ты хотел бы, чтобы я умерла. Я знаю, ты ублюдок, такой же, как Эд Парсли. Все вы ублюдки, все. Жалкие порочные ублюдки… Все, что вас интересует, так эти ужасные женщины… – Она вывернулась у него из рук, краем глаза он увидел, что ее пальцы потянулись ко рту. Она пыталась спрятать руку за спину, но он в бешенстве от того, как правда, за которую умирают мужчины, переплелась с ее безудержным нелепым самодовольством, схватил ее руку и с силой разжал стиснутые пальцы. Кожа была холодной и влажной. На раскрытой ладони лежало свернувшееся мокрое цыплячье перышко, перышко пасхального цыпленка, маленькое, нежное, оно было окрашено в лиловый цвет лаванды.