– Сьюки разговаривала со мной несколько раздраженно, может, ей показалось, что Дженнифер была с ней высокомерна в тот вечер. Бедняжка Эд, – сказала Александра, чувствуя, как ее уносит медленным взрывом. – Сьюки, должно быть, убита.
– Я не заметила, когда разговаривала с ней полчаса назад. Ее больше беспокоит, какую часть этой истории захочет увидеть в «Уорд» ее новое начальство; на месте Клайда теперь молодой человек, моложе нас, его прислали хозяева газеты; все считают, что они главари мафии, которая обитает, как ты знаешь, на Капитолийском холме. Он только что из Браун-колледжа и совсем не разбирается в редакторской работе.
– Она винит себя?
– Нет, с чего бы это? Она ведь не заставляла Эда бросить Бренду и бежать с этой глупой маленькой потаскушкой, скорее наоборот, делала все, что в ее силах, чтобы сохранить их брак. Сьюки говорит, что велела ему держаться за Бренду и свой приход, по крайней мере, до тех пор, пока он не наладит контакты со службой по связям с общественностью. Именно туда, в эту службу, подаются священники, оставляя церковь.
– Я этого не знала, – тихо сказала Александра. – А руки Дон, тоже нашли?
– Не представляю, что там осталось от Дон, но смерти она могла избежать, если только…
«Если только не была ведьмой», – мысленно докончила за нее Александра.
– Даже это не очень-то поможет, если речь идет о кордите или как там его называют. Даррил знает.
– Даррил считает, что я уже готова сыграть что-нибудь из Хиндемита.
– Дорогая, это замечательно. Жаль, он не говорит, что я готова вернуться к своим малышкам. Начать с того, что мне нужны деньги.
– Александра С. Споффорд, уж Даррил придумает для тебя нечто из ряда вон, – строго выговаривала Джейн Смарт. – Эти нью-йоркские дельцы, его приятели, приобретают какую-нибудь безделку за десять тысяч.
– Но не мои безделушки, – сказала она сердито и положила трубку. Ей не хотелось стать просто одним из ингредиентов в ядовитом горшке у Джейн, частицей ее обычного ежедневного варева, ей хотелось смотреть в окно, созерцая на многие мили вокруг опустевшую золотистую землю с серо-зелеными пятнами и вершины далеких гор, белевшие, как неподвижные облака.
Должно быть, Сьюки простила Александре то, что та пленилась Дженнифер, потому что позвонила ей после заупокойной службы по Эду, чтобы отчитаться. Между тем выпал снег. Всякий раз забываешь об этом ежегодном чуде, о снежном просторе и свежем морозном воздухе, о косо летящих снежинках, покрывающих все штрихами гравировки, о большом снежном берете, надетом утром набекрень на птичью кормушку, о сохранившихся на дубе и ставших ярче сухих коричневых листьях, темно-зеленых стеблях болиголова с опущенными веточками и ясной голубизне неба, похожего на опрокинутую чашу; стены дома пронизаны возбуждением, неожиданно оживают обои, загадочна упорная обособленность амариллиса в горшке на окне,
отбрасывающего бледную фаллическую тень.
– Выступали Бренда, – говорила Сьюки, – и какой-то зловещего вида толстяк, революционер, с бородой и длинными, завязанными сзади хвостом волосами. Он сказал, что Эд и Дон – жертвы полицейской тирании или что-то в этом роде. Он очень волновался, с ним были люди в кубинской военной форме, и я боялась, что они начнут драку, если кто-нибудь заговорит или как-то нарушит церемонию. Но Бренда правда храбрая, держалась замечательно.
– Да?
Фальшивая монета, вот как запомнилась Александре Бренда: голова с гладко зачесанными светлыми волосами, туго закрученными в пучок на затылке, повернута в сторону в павлиньем смешении аур на вечернем концерте. Из других встреч в памяти всплыло длинное, довольно бледное лицо с ярко накрашенными, самодовольно поджатыми губами, с этим слишком ярким блеском розы, у которой вот-вот осыпятся лепестки.
– Теперь она носит длинные, темные английские костюмы с подкладными плечами и такой широкий шелковый галстук, что он похож на салфетку, которую позабыли снять, отведав омара. Она говорила минут десять о том, каким внимательным священником был Эд, как он заботился об Иствике и его экологии, о вечно конфликтующей молодежи и тому подобном, пока его совесть – при слове «совесть» голос у Бренды дрогнул, тебе бы понравилось, она промокнула платочком глаза, по одной слезинке из каждого глаза, именно столько, сколько нужно, – «пока его совесть, – сказала она, – не заставила его направить энергию за пределы этого города, где его так ценили (Сьюки вовсю использовала свои способности передразнивать, Александра живо представила себе, как ее верхняя губка изгибается и комично выпячивается), и отдавать свою удивительную энергию на то, чтобы поправить ужасное, дорогие мои, нездоровье, отравляющее жизнь нашей нации». Она сказала, что наш народ изнемогает от порчи, и посмотрела мне прямо в глаза.
– А что сделала ты?
– Улыбнулась. Это не я, а Дон увезла его в Нью-Джерси с группой подрывников. Между прочим, когда толстяк ушел, о ней почти не упоминали. Как будто и не было никакой Дон Полански. Очевидно, от нее ничего не осталось, так, куски одежды, которые могли попасть туда из стенного шкафа. Она была такая неряшливая малышка, может, вылетела через крышу. Полански, или как их там, отчим и мать, пришли разодетые, как из фильма тридцатых годов. Полагаю, они не часто вылезают из своего трейлера. Я посмотрела на мать – она ведь была цирковой акробаткой. Должна сказать, фигуру она сохранила, но лицо! Лицо страшное. Такое грубое, кожа как на мозолистых пятках. Никто не знал, что им сказать, ведь девчонка была просто шлюхой. Да и вообще неизвестно, погибла ли она. Даже Бренда сначала не знала, как себя вести, ведь эта семья была в какой-то мере причиной ее несчастья, но, должна сказать, она держалась великолепно – сама любезность и grande dame. Она выразила им сочувствие, не моргнув глазом. Знаю, Бренда другая, чем мы, но я, в самом деле, восхищена, как она сумела собраться и использовать эту ситуацию. Говоря о ситуациях…
– Да? – откликнулась Александра. Эта пауза означала, что ее проверяют, слушает ли она по-прежнему внимательно. Александра лениво ставила точки кончиками пальцев на запотевших стеклах нижних рам кухонного окна – машинально рисовала снежинки, или веснушки Сьюки, или дырочки в телефонной мембране, или мазки краски, которыми украшала Ники де Сент-Фалль своих «Нана», принесших ей всемирную славу. Александра радовалась, что Сьюки опять разговаривает с ней, иногда ей казалось, что, если бы не Сьюки, она потеряла бы всякий контакт с внешним миром и уплыла бы в стратосферу, как малышка Дон, подорвавшаяся в доме в Нью-Джерси.
– Меня уволили, – сказала Сьюки.
– Не может быть! Как можно, ты единственное светлое пятно в газете.
– Ну, скажем так, я ухожу сама. Молодой человек, занявший место Клайда, с какой-то еврейской фамилией, не могу ее запомнить: Бернстайн, Бирнбаум – даже и запоминать не хочу, сократил мой некролог, сделав из полутора колонок об Эде два маленьких бессмысленных абзаца; он сказал, что на этой неделе не хватает места, потому что еще один бедняга из местных убит во Вьетнаме, но я знаю, это потому, что ему уже доложили, что Эд был моим любовником, и он боится, что я перейду границы приличий и все станут хихикать. Очень давно Эд дал мне свои стихи, написанные в духе Боба Дилана, и я поместила в статье два его стихотворения. Я не возражала бы, если бы их вырезали, но они убрали даже то, как он основал группу справедливого распределения жилья и что он был одним из лучших учеников класса в Гарвардском духовном училище. Я втолковываю этому юноше: «Вы только что приехали в Иствик и, по-моему, не понимаете, как любили здесь преподобного Парсли», а этот парень из Браун-колледжа улыбается так и говорит: «Я слышал, как его любили», а я говорю: «Я много работаю над своими статьями, и мистер Гэбриел почти никогда не выбрасывал ни слова». Тут этот несносный мальчишка улыбается еще раз, и мне ничего больше не остается, как уйти. И по правде сказать, прежде чем уйти, я взяла у него из рук карандаш и сломала перед его носом.