Слезы приходят только когда он дотрагивается до нее — мягкая рука проводит по спине, падает, как лист. Доброта. Единственное, чего она выдержать не может. Доброту.
— Мы совершили первую совместную ошибку, — сказал он, словно это было нечто значительное. — Больше мы ее не повторим.
Леса никогда не дремлют в полной тишине, даже в мертвенную безветренную ночь. Соприкосновение побегов и листьев, напряжение раздваивающихся сучьев, непрестанный шорох сцепляющихся ветвей, которые вовлекают в свое движение все новые деревья, создавая переплетение пустых пространств, и только внезапно возникший на пути уступ почвы останавливает эту волну. Все вступает в сговор и вместе создает шепчущую тьму.
Угольки потрескивают, как чокающиеся где-то вдалеке бокалы.
— Я пропащая? — рыдает она. — Я потому все время бегу?
— Все мы несем на себе не видимое глазу бремя, — отвечает он, садясь не рядом, а скорее, позади нее. — Все мы сгибаемся под его тяжестью.
— Ты хочешь сказать — ты, — сказала она, ненавидя себя за это обвинение. — Посмотри, как ты согнулся!
Но рука с ее спины не ушла.
— Мне иначе нельзя… Я должен открыть истину, Мимара. Не только ненависть руководит моими поступками!
Она непроизвольно фыркнула и заметила флегматично:
— Какая разница? Голготтерат будет уничтожен не позже чем через год. Этот твой Второй Апокалипсис закончится не начавшись!
Кончики его пальцев отступили.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он, непринужденно и раздраженно одновременно.
— Я имею в виду, что Сакарп уже, наверное, пал.
С чего вдруг она внезапно начала его ненавидеть? Потому ли, что соблазнила его, или потому, что он не смог противиться? Или потому, что ей было все равно, переспать или не переспать с ним? Она смотрела на него и не могла или не хотела скрыть ликование в глазах.
— Планы затевались еще до того, как я бежала с проклятых Высот. Великая Ордалия на марше, старик.
Тишина. Угрызения совести обрушиваются, как удар.
«Разве ты не видишь? — кричит все у нее внутри. — Разве ты не видишь, какой яд я несу в себе? Ударь меня! Задуши! Высеки меня до костей своими вопросами!»
Но вместо этого она смеется.
— Ты слишком долго держал себя взаперти. Твое откровение пришло к тебе слишком поздно.
Если удача — это поворот событий сообразно надеждам смертных, то Добрая Удача — это поворот событий сообразно божественной воле. Почитать ее — это приветствовать происходящее, как оно происходит.
Арс Сиббул. «Шесть онтономий»
Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Иотия
Псатма Наннафери сидела в пыли, шепча молитвы и покачиваясь в такт. Скрюченную руку она тянула к нескончаемому потоку прохожих. Наннафери считала их тени, но в глаза тщательно старалась не заглядывать, зная, что какие бы причины ни побуждали их совершать подаяние, будь то жалость, прилив вины или попросту страх перед несчастливой монеткой, решение должно быть их собственным. Благословенные строки Синьятвы вполне ясно выражались на этот счет: «Семя — к утробе, семена — к пашне. Не подает правая рука левой…»
Отдать — значит потерять. Эта арифметика имеет единственное направление.
Чудо Ур-Матери, Ятвер, богини плодородия и служения, состояло в том, что она шествовала по миру, воплощая бесконечное преумножение. Непрошеная щедрость. Незаслуженное изобилие. Она была чистым Даянием, нарушением принципа «услуга за услугу», основного принципа мира рождающего. Она превращала время в плоть.
Поэтому Наннафери поняла, что пора идти. Все больше медных талантов появлялось в ладони у нее, а не у прочих нищих, сидевших бок о бок с нею. Все чаще и чаще, после секундных колебаний, опускались монетки, издавая характерный звон. Одна девчушка, галеотская рабыня, даже протянула ей луковицу, прошептав: «Жрица-мать».
Всегда так происходило, даже в таких крупных городах, как Иотия. Человеческая натура, отдавая, всегда рассчитывает получить что-то взамен. Хотя люди знали цель Проповеди Нищего, их все равно притягивало к Наннафери, как только разлетался слух о ее появлении. Они подавали скупую монетку и полагали, что этого достаточно, чтобы их милостыня считалась Даянием. Если бы их спросили, пытаются ли они купить благоволение богини, они горячо утверждали бы, что хотят лишь пожертвовать. Но глаза и выражения лиц кричали иное.
Странная это вещь, подаяние. Руки нищих — весы этого мира.
Поэтому Наннафери была вынуждена уйти, отыскать место, где ее не будут знать, и тем обеспечить чистоту получаемых ею подношений. Принимать подаяние от тех, кто стремится через него снискать божественную милость, — тоже своего рода скверна. И что еще важнее, через это не спасти ничью душу. Для приверженцев культа Ятвер незнание считалось высшей дорогой к искуплению грехов.
Она отвела покрывало со старческого, изрытого оспинами лица, сунула монеты в карман рубища. Словно подтверждая ее выводы, у ее ног шлепнулись в пыль еще три монеты, одна из них серебряная. Чрезмерная щедрость — признак жадности. Она оставила их лежать в образовавшихся маленьких вытянутых воронках. Другая жрица Ятвер взяла бы их, приговаривая: кто не транжирит, не знает нужды, и тому подобные избитые кощунства. Но она — не другие. Она — Псатма Наннафери.
Она подхватила посох и, выставив в стороны трясущиеся локти, начала подниматься на ноги…
И тотчас рухнула на колени.
Началось, как всегда, с необычного гула в ушах, словно вокруг головы летал целый рой стрекоз. Потом земля дрогнула и забилась, как будто ткань набросили на живую рыбину. Вокруг всех живых существ завертелись акварельные ореолы. И хотя повернуться и посмотреть не получалось, Псатма увидела ее, призрачную женщину, облаченную в яркие серебряные одежды. Она шла, и рядом с нею всё и вся взрывалось, как глиняные сосуды. Очертания ее были столь болезненно яркими, что взгляд невольно уходил в сторону. Рука, такая нежная, что ей нельзя было сопротивляться, легла Псатме на щеку через капюшон, заставляя прильнуть к жгучей земле.
— Матушка, — ахнула Псатма.
Тень удерживала ее, как будто наколола на острогу под невидимой толщей воды. «Не двигайся, дитя мое», — сказала тень. Этот голос выползал на свет из глубин сущего, как жук выползает из сердцевины цветка. Казалось, что тень вот-вот расколется надвое, на поверхность выйдет ее жизненная энергия и окутает Псатму, как новая кожа.
«Наконец-то прибыл твой брат. Прибыл Воин Доброй Удачи».
Рука опиралась на нее — гора, вбирающая в себя солнечный свет.
— Уже?!
«Нет, любовь моя. Когда настанет благословенный день».
Тело казалось веревкой, намотанной на бесконечный железный гвоздь, разлохматившиеся концы которой трепетали на ветру иного мира.