Хотя Сорвил изображал холодное презрение — как-никак, он находился рядом с леунераалем, — мысль тревожила его все больше и больше. Как он мог знать все это, не зная? И если от него было скрыто такое основополагающее понятие, как грамматика — до такой степени, что для него она просто не существовала, — что еще таится в глубинах его души?
Так он пришел к пониманию того, что изучение языка — пожалуй, самое глубокое из того, что может делать человек. Требовалось не только облечь движение своей души в различные звуки, надо было изучить то, что уже, в общем, и так знаешь. Получается, многое из того, что было его неотъемлемой частью, каким-то образом существовало отдельно от него. Эти первые уроки сопровождались для Сорвила своего рода просветлением, более глубоким пониманием самого себя.
Правда, менее скучными занятия от этого не становились. Но, к счастью, даже страсть Эскелеса к шейскому языку к середине дня начинала утихать, и строгость, с которой учитель настойчиво заставлял повторять упражнения, давала слабину. По крайней мере, на несколько страж он позволял молодому королю утолять любопытство в других, более увлекательных вопросах. По большей части Сорвил избегал обсуждения тем, которые по-настоящему его интересовали — колдовства, потому что опасался его порочности, и аспект-императора, по каким-то непонятным ему самому причинам, — и задавал вопросы о Трех Морях и о Великой Ордалии.
Так он узнал много нового о Среднем Севере и его народах: галеотцах, тидоннцах и туньерах. О восточных кетьянах: сенгемцах, конрийцах и айнонцах. И о западных кетьянах: прежде всего нансурцах, потом шайгекцах, кианцах и нильнамешцах. Эскелес, который оказался из людей, чье тщеславие не перерастает в высокомерие, говорил обо всех этих народах со знанием дела и спокойным цинизмом человека, проводившего жизнь в путешествии. У каждого народа были свои сильные и слабые стороны: айнонцы, например, хитроумны в плетении заговоров, но слишком женоподобны в чувствах и в одежде; туньеры жестоки в битве, но сообразительности у них не больше, чем у гнилого яблока — так выразился Эскелес. Сорвила все это занимало, хотя колдун относился к таким рассказчикам, чье воодушевление не столько оживляло, сколько убивало повествование.
Однажды, когда с начала его обучения прошло уже несколько дней, Сорвил собрался с духом заговорить об аспект-императоре. Он рассказал — смущенно сократив — переданную ему Цоронгой историю о посланниках, перерезавших себе горло на глазах у зеумского сатахана.
— Я знаю, он твой хозяин… — неловко закончил он.
— И что ты хочешь спросить? — ответил Эскелес после задумчивой паузы.
— Ну… Что он такое?
Колдун кивнул, словно получив подтверждение своим опасениям.
— Идем, — загадочно сказал он, пустив своего мула рысью.
Кидрухили обычно шли в центре колонны впереди Священного Воинства, где их можно было направить в любую сторону в том невероятном случае, если войско подвергнется нападению. Но слухи об активности шранков на западе заставили переместить их на крайний левый фланг. Поэтому колдуну и его подопечному не пришлось ни ускорять ход, ни слишком удаляться, чтобы выйти из медленно тянущихся колонн. Смотрясь верхом весьма нелепо — ноги не согнуты, а выпрямлены, туловище в обхвате почти как у его мула, — Эскелес двигался по склону невысокого пологого холма. Сорвил следовал за ним, то улыбался забавному виду колдуна, то хмурился, гадая о его намерениях. За вершиной холма дальние долины отлого поднимались к горизонту, большей частью цвета кости, но кое-где усеянные завитками серого и пепельно-черного цветов. Зелень плодородных южных земель превратилась в неясную дымку.
Вглядываясь вдаль, колдун остановился на вершине, где к нему присоединился Сорвил. Воздух был холодный и хрустящий.
— Сухо, — сказал Эскелес, не глядя на Сорвила.
— Так часто бывает. В некоторые года все травы умирают и ветер сдувает их прочь… По крайней мере, так говорят.
— Что там? — продолжил Эскелес, показывая на северо-запад. — Что это?
В той стороне ехал далекий кидрухильский патруль, вереница крошечных лошадок, но Сорвил знал, что Эскелес показывает дальше. Небо было как огромная бирюзовая чаша без краев. Земля под ним поднималась несколькими горбами и растекалась синеющими равнинами и складками, похожая на шатер, из-под которого убрали опоры. То уходя к горизонту, то возвращаясь, через равнину тянулась широкая полоса, пестрея черным и серым в середине и сливаясь на краях с волнами травы.
— Стада, — сказал Сорвил, который уже не раз видел подобные следы. — Это олени. Их несчетное количество.
Колдун повернулся в седле, кивнул назад, на тот путь, которым они пришли. Ветерок выдул прядь волос из его бороды.
— А об этом ты что скажешь?
Недоумевая, Сорвил развернул лошадь и посмотрел вслед за смущенным взглядом Эскелеса. С того времени, как Сорвил покинул Сакарп, он не видел Священное Воинство со стороны и был поражен, как меняется при взгляде издалека то, что прежде поглощало его в себе. Раньше мир вкатывался в неподвижные человеческие массы, теперь массы катились по неподвижному миру. Тысячи и тысячи фигур, рассыпанных, как зерна, разбросанных, как нити, сплетаемые в медленно волнующиеся ковры, ползли по спине земли. До самого горизонта сверкало оружие.
— Великая Ордалия, — проговорил он.
— Нет.
Сорвил вгляделся в улыбающиеся глаза наставника.
— Это, — пояснил Эскелес, — это и есть аспект-император.
Озадаченный, Сорвил, ничего не сказав, вернулся к величественному зрелищу. Ему показалось, что вдалеке над толпой виден личный штандарт аспект-императора: шелковое белое знамя размером с парус, с изображением простого кроваво-красного Кругораспятия. Извлеченный невидимыми жрецами, под сводом небес, глубокий и звучный, гудел Интервал, как всегда, угасая едва заметно для уха, так что невозможно было уследить, когда он окончательно затихал.
— Не понимаю…
— Существует много, очень много способов нарисовать окружающий мир, ваша милость. Например, мы отождествляем людей с их телом, с положением, которое они занимают в пространстве и во времени. Как только мы принимаем подобный образ мыслей, мы полагаем его естественным и единственно возможным видением. Но что, если мы будем отождествлять человека с его мыслями — что тогда? Где тогда мы очертим его пределы? Где он начинается и где заканчивается?
Сорвил тупо уставился на него. Чертов леунерааль.
— Все равно не понимаю.
Колдун молча нахмурился на секунду, потом, решительно крякнув, наклонился назад и стал рыться в одном из своих вьюков. Перебирая рукой пожитки, он кряхтел и ворчал на каком-то экзотическом языке — выворачиваться назад и вбок явно требовало от него большого напряжения. Вдруг он спешился, тяжело ухнув, и начал копаться во втором мешке. Только когда он обыскал задний мешок, кожаный и потертый, как и остальные, он нашел то, что искал: небольшой сосуд, по размеру не больше детской ручонки, и такой же белый. С ликованием на лице он поднял засверкавшую вазу к солнцу — фарфор, еще один предмет роскоши Трех Морей.