Прежде чем сесть в экипаж, я подошел к моим невинным младенцам и полюбопытствовал, есть ли у них игрушки (сиречь огнестрельное оружие), ибо понимал, что загнанный олень станет биться до крови. Прелестные малыши показали мне по паре цыпляток, угнездившихся у них за пазухой. Удовлетворившись этим зрелищем, я преспокойно устроился рядом с моим благородным другом. О, какою нежностью наполняло меня столь тесное соседство, особенно когда я видел, как он обнажает зубы в сатанинской усмешке, подставляя их яростным струям дождя, бьющего нам в лицо!
Вечерело. Деревья гнулись под бешеным напором ветра, небо затянули серые тучи. Когда мы проносились через тяжелые ворота, с громким лязгом открывшиеся при нашем приближении, в сторожке мелькнул свет; еще миг — и он пропал за дождем и мглой. Хартфорд каждые пять минут принимался осыпать кучера проклятиями, требуя, чтобы тот гнал быстрее. Я не скоро забуду эту поездку. Я ощущал странный, кровожадный азарт охоты; в сумерках темнели леса и холмы, усеянные редкими огоньками, косой дождь лупил по всему подряд, а вздувшаяся Олимпиана, ревя, неслась наперегонки с нами. Хартфорд, в промежутке между бранью, наконец соблаговолил объяснить, куда и почему мы мчимся. Его егерь был сегодня утром в Массинджере и, расставляя силки возле старой усадьбы, называемой Массинджер-Холл, увидел человека, точно соответствующего приметам в объявлении о поимке Генри Гастингса.
— А я знаю, — сказал Хартфорд, — что его сестра живет там в качестве не то экономки, не то горничной. Вместе с тем, что выяснил Ингем, это дало мне основание полагать, что мы выследили-таки лису. Гони, Джонсон! Дьявол тебя раздери! Что ты ползешь как черепаха?
Хотя уже совсем стемнело, я видел, что мы некоторое время назад съехали с тракта и теперь движемся по проселочной дороге, чьи повороты вывели нас в область полей и одиночества, где во мраке за все время не мелькнуло почти ни одного окошка. Первым признаком, что мы приближаемся к усадьбе, стал шорох веток над головой и зрелище могучих стволов, обступивших дорогу, как колоннада. Хартфорд отменил данный Джонсону приказ и велел ехать тише — распоряжение легкоисполнимое, поскольку дорогу устилал нерасчищенный слой палой листвы, по которому колеса катились с приглушенным звуком, едва различимым в шуме ветра, дождя и гнущихся ветвей.
Внезапно карета остановилась, и, подняв глаза, я увидел смутные очертания ворот с шарами на колоннах, а за ними, над деревьями, трубы и конек крыши.
— Приехали! — сказал Хартфорд и выпрыгнул из кареты с нетерпением дикого зверя.
— Наручники при вас? — тихо спросил я, наклоняясь к Ингему.
— Да, сэр, и смирительная рубашка.
— Идемте, сэр Уильям, вы теряете время, — прорычал голодный хищник.
«Я не позволю вам меня торопить», — решил я про себя, вставая в карете и неспешно застегивая сюртук. Затем я проверил, в кармане ли носовой платок, на случай если от жалости к пойманному злодею у меня на глаза навернутся слезы. Еще я убедился, что флакончик с нюхательными солями, который я всегда ношу с собой, по-прежнему на месте, — справедливо рассудив, что мисс Гастингс во время предстоящей сцены вполне может лишиться чувств, особенно если в воздухе запахнет пороховым дымком. Затем следовало одернуть жилет и поправить шейный платок. Наконец я сообразил, что не могу идти, не взяв прежде понюшку. Покуда я совершал все эти мелкие, но необходимые приготовления, мой благородный друг стоял на мокрой траве, кипя от злости и ругаясь на чем свет стоит. Начиналось так:
— Сэр Уильям, ну вы готовы? Какого дьявола вы там копаетесь? Джонсон, Ингем, Джонс, помогите сэру Уильяму! Это треклятое промедление все погубит! Время уходит, а мы стоим! Тысяча чертей! Сколько можно прихорашиваться! Чертово щегольство! Дьявол побери этих денди! Вы готовы, я спрашиваю, сэр?
Все вопросы задавались самым резким, нестерпимо-высокомерным тоном.
— Через минуту буду готов, — сказал я и, закончив туалет, вылез из кареты с неторопливой осторожностью дамы, которая боится испачкать подол шелкового платья об обод колеса.
— Сдается, ваша милость чрезмерно торопится, — беспечно заметил я и добавил успокоительным шепотом: — Не бойтесь: возможно, у него и нет огнестрельного оружия.
Его милость пробормотал что-то про «наглого щенка» и тут же обрушил свою ярость на наших помощников.
— Что стоите разинув рот? По местам! Джонсон, болван, отгони карету на заднюю аллею и будь наготове. Ты слышал, любезнейший?
Теперь началась серьезная работа. Полицейских было четверо. Одного надо было поставить за домом, другого — перед домом, чтобы отрезать Гастингсу пути к отступлению. Двух нам предстояло взять с собой. Я отправился расставлять своих людей по местам. Садовые дорожки были мокры и темны, дом — безмолвен, окна закрыты, и наружу не пробивалось ни лучика света. В мрачном облике старинной усадьбы сквозило что-то жутковато-романтическое.
Мои ребята получили приказы и принялись расхаживать во дворе и на лужайке за домом. Я вернулся к лорду Хартфорду. Тот стоял на ступенях у двери, словно лесной дух; в темноте я еле различал его закутанную плащом фигуру.
— Все в порядке? — спросил он.
— Да, — ответил я.
Он повернулся к двери и взял молоток. Долгое, тоскливое эхо прокатилось по дому в ответ на его стук. В наступившей тишине я начисто забыл про дождь, который по-прежнему лил как из ведра. Меня окутали яростный ветер и кромешный мрак.
Внутри хлопнула дверь. В коридоре послышался звук очень легких, но быстрых шагов, затем чья-то тяжелая поступь, гулкая, как если бы этот кто-то поднимался по дубовой лестнице, и вновь все смолкло. Хартфорд разразился очередной порцией проклятий.
— Убирают с дороги хлам, надо думать, — сказал я.
Хартфорд постучал еще раз, громче. Минуты через две лязгнула щеколда и загремела цепь. Тяжелая дверь со скрипом повернулась на петлях, и нам предстала служанка со свечкой. Взгляд, которым она нас окинула, явственно говорил: «Кто тут так грохочет посередь ночи?»
— Дома ли мисс Гастингс? — спросил я.
— Да, сэр.
— Можем мы ее видеть?
— Прошу сюда, сэр.
Все с тем же озадаченным видом служанка провела нас длинным коридором и, распахнув боковую дверь, пригласила в комнату, затем, оставив на столе свечу, вышла. Здесь было холодно как в склепе. Обстановкой помещение напоминало гостиную, но на блестящей каминной решетке не пылал огонь и в люстре, чьи подвески хрустальными сталактитами струились с потолка, не горело ни единой свечи. У зеркала между окнами был такой вид, будто в нем годами не отражалось человеческое лицо; диван, кресло и рояль застыли, словно установленные раз и навсегда. Над роялем висела картина, единственная в комнате. В слабых отблесках свечи на столе я разглядел, что это портрет, написанный с большим мастерством: лицо было как живое. Художник запечатлел девочку лет двенадцати, с губами, глазами и мягкими волосами, какие бессовестный льстец Лоуренс изображает на каждой своей картине. Портрет, одиноко улыбающийся сам себе в стылой и темной комнате, напомнил мне сказочную деву, которая уколола палец, уснула зачарованным сном и двадцать лет просидела средь великолепного чертога, во всей красе жизни и в полной неподвижности смерти.