Алена подняла незрячие от страха глаза – и перекрестилась.
Перед нею стоял Mеншиков.
– Ангел! – пробормотал Александр Данилович, хватая руки Алены и покрывая их поцелуями, в то время как его торопливый взор окинул ее всю, с ног до головы, не упустив ни одной подробности туалета… вернее, отсутствия оного.
В синих глазах заплясали бесенята.
– Ого! – пробормотал он. – Ни на что подобное, поверьте, я не мог и надеяться! Похоже, вы куда-то очень спешите?
У Алены подогнулись колени, и она бухнулась в ноги лукавому знакомцу, да так стремительно, что на сей раз Меншиков не успел ее подхватить, и она уткнулась прямехонько в башмаки с золотыми пряжками.
– Сударь, не знаю, что делаете вы здесь и какой счастливый случай помог нам встретиться вновь, однако умоляю… умоляю всем, что на земле для вас свято: помогите мне исчезнуть отсюда.
– Да вы встаньте, встаньте, о господи! – всполошенно забормотал Меншиков, поспешно поднимая Алену. – Вот уж несуразица, право! Это мне следовало бы вас на коленях молить…
– Hи о чем вам меня молить не придется, – твердо сказала Алена. – Если увезете меня сейчас, поможете мне скрыться, я у вас буду в вечном долгу и всякое ваше желание выполню!
– Всякое? – хлопнул длинными, нарядными ресницами Меншиков, снова с неподдельным удовольствием озирая Алену.
Она очень кстати вспомнила про Катюшкин плащ и кое-как запахнулась.
В горле стало сухо, тошно. И все же она нашла в себе силы кивнуть.
– Стало быть, осталось только сие желание выдумать? – уточнил Александр Данилыч, заглядывая в ее глаза.
– Все, что пожелаете, – последовал отчаянный ответ, – но идемте же, идемте!
– Ну-ну, не надо бояться, – проворковал Меншиков, улыбаясь так загадочно, что Алену вдруг озноб пробрал. Она боялась прямо глядеть на своего собеседника. Чудилось, от него исходит сияние: серебрился парик, сиял ярко-голубой, шитый ослепительно белым и серебристыми шелками кафтан, мерцали ослепительные кружева вокруг мощной шеи. Пальцы лучились огнями самоцветных перстней, но еще ярче сверкали эти синие, бесовские глаза, пугая Алену.
А впрочем, чего ей бояться – разве может она пережить больше страхов, испытать больше горя? Странным казалось, что этот роскошный царедворец вообще снизошел до разговора с ней.
– Со мною вы в полной безопасности, поверьте, – продолжал Александр Данилович, – я ведь, по-счастию, в фаворе у государя и считаюсь человеком весьма влиятельным. Настолько, что мой старинный друг и боевой товарищ Дмитрий Никитич Богданов просил у меня заступы перед его величеством для одного опасного преступника… точнее будет сказать, преступницы.
Алена только взглянула на него – и торопливо отвела взор. Лицо ее вдруг похолодело, словно на морозе, и холод пополз, пополз по телу, подбираясь к сердцу.
– История, доложу я вам, забавная! – усмехнулся Александр Данилыч. – Мой друг Богданов и не знает, что однажды я уже просил государя о помиловании для сей особы, но получил отказ.
Впрочем, с той поры произошли некоторые события, и теперь получены неоспоримые свидетельства ее невиновности…
Он взял Алену под локоток.
– Но давайте немножко пройдемся, а то мы с вами уже напрочь сию клумбу вытоптали. Дмитрий Никитич своими цветниками гордится – спасу нет, и ежели застигнет нас на месте преступления – ужо достанется нам на орехи!
Он помог Алене выбраться из переломанных стеблей, оборванных листьев и осыпавшихся лепестков. Она слепо покорилась; пошла, еле передвигая ноги…
– Ох, я очень люблю Богданова! – легким голосом продолжал Меншиков, как бы не замечая, что Алена почти висит на его руке. – Дом его прежде был, конечно, мрачен… Однако нынче, побывав у него в гостях, я получил немаленькое удовольствие. Одна дама, а имя ее, позвольте доложить, Катерина Ивановна, рассказала дивную, дивную историю о своей подруге! Ею увлекся некий иноземный господин, рассчитывая на пылкую взаимность. Однако он потерпел грандиозный афронт!
Дама дала ему такой от ворот поворот, столько дней, даже месяцев, отказывала ему в своих милостях, что он вообще забыл, где находится ее спальня! И, промаявшись несколько месяцев, с горя воротился к прежней своей любовнице. Однако и она от него сбежала, так что теперь сей злополучный господин в одиночестве возвращается в свое иноземное отечество… ко всеобщему, надо думать, удовольствию!
Меншиков говорил как по писаному, словно и впрямь читал в некоей затейливой книге… не иначе, в самой Книге судеб. Играла его улыбка, играли искры в глазах, играли разноцветными огнями перстни. Он едва сдерживал смех, он от души забавлялся, глядя в Аленино белое, ледяное лицо…
Почему? Неужто вся жизнь, вся боль ее – для него лишь забава? А, пусть его, пусть потешается. У Алены больше нет сил притворяться, нет сил владеть собою.
– Что… что вы сказали? – пробормотала она: губы почему-то опять отказались повиноваться. – А кто еще слышал эту историю?
– Да все, я полагаю, – пожал плечами Меншиков. – Сам граф слышал – и ужасно хохотал. Он вообще, надо сказать, свободных нравов. Жизнь научила его никого и никогда не судить – и, поверьте, нет в мире человека, который охотнее не отпускал бы молодежи ее ошибки и даже грехи. Кроме того, присутствовал при сем и один молодой человек, приемный сын Богданова. Да вы с ним знакомы, сударыня! Ведь вы танцевали с ним у меня на балу: помните этот бесконечный англез, от которого у всех ноги в конце концов заплетались? Должен вам сказать, что сей достойный господин в самое ближайшее время намерен жениться на богатой и знатной наследнице, а потому…
Меншиков опять оказался достаточно проворен, успев подхватить Алену, прежде чем она рухнула наземь.
… – Эй, эй, сударыня! – Он затряс девушку весьма бесцеремонно, а потом, придерживая одной рукою, пошлепал другой по щекам.
– Oчнитесь-ка! Ну вот, так-то лучше, – одобрительно сказал Александр Данилыч, когда Алена открыла глаза. – Чего терпеть не могу, так этих дамских шалостей новомодных. Когда это, скажите на милость, боярыни наши хлопались без чувств?! Не все иноземное впрок идет русской натуре! Понимаю, что утомил вас своей болтовней.
Ну что ж, вы по-прежнему желаете покинуть сей роскошный сад?
Алена не могла говорить – только кивнула. Она едва дышала, а сердца как бы и вовсе не чувствовала: чудилось, оно превратилось в горсточку праха.