— Если ты в состоянии.

Он, не выдержав, рассмеялся, раскинувшись на подушках. Насмешила. И тут же он понял, зачем она это сделала, — чтобы ослабить напряжение, от которого его тело затвердело, и сделать его силу — обещание этого, угрозу этого — явной. Нужно быть осторожным, чтобы выяснить, какую сторону монеты она предпочитает; он еще недостаточно хорошо знал ее, но после минувшей ночи…

Она провела языком по губам; ее глаза, яркие, сверкающие, но еще неуверенные, вернулись к его глазам.

— Можно сделать это в таком положении?

Он лениво улыбнулся:

— Конечно.

Она подняла брови:

— А как? Покажи.

Не сводя с нее глаз, он медленно обхватил ее бедра и усадил ее на себя. Он полагал, что она уже распалилась, и не ошибся. Так оно и было.

— Сядь на меня.

Она послушалась. Выражение ее лица, когда она поняла, что сейчас произойдет — собственно, что уже произошло, — ни с чем нельзя было сравнить. Глядя на происходящее широко раскрытыми глазами, она вдруг осознала, что теперь все будет контролировать она сама.

Потом веки ее опустились, колени обхватили его бока. И она медленно приняла его в себя.

— А что теперь?

Рассмеяться он, разумеется, не мог.

— А теперь скачи.

Она заморгала и сделала первую попытку. И поняла, что это ей очень нравится. И решила, что это-то и есть настоящее блаженство. В ее жизни не было еще ни одного такого вот утра, полного открытий, полного обещаний. И она отдалась и тому и другому, чтобы познать все, что только возможно, испытать все, что только возможно, чтобы доставить удовольствие себе и ему.

Удовольствие она доставила. Как бы ни была полна наслаждений минувшая ночь, то, что происходило теперь, когда она смотрела на его лицо из-под ресниц, сидя на нем верхом, пользуясь своим телом, чтобы ласкать его, и когда все происходило по ее воле, — это было просто как в раю.

Встало солнце, осветив умытый дождем мир. Оно светило в комнату через окна, бросало лучи поперек кровати, на обоих влюбленных, и его ласковое тепло показалось им благословением.

Тем временем нарастал темп, с которым он двигался внутри ее, нарастал, пока ей не показалось, что сердце у нее разорвется. А потом напряжение взорвется.

И оно взорвалось, рассыпавшись на множество ощущений и восторгов, чистейший жар растекся под ее кожей, под веками.

Люк лежал на подушках, грудь его вздымалась, он смотрел на нее, смотрел, как ею овладевает высшее напряжение, наслаждался ощущением ее тела, плотно сомкнувшегося вокруг него, ждал на краю забвения, пока не исчезли последние содрогания.

Остатки напряжения вытекли из нее, и она, обмякнув, рухнула ему на грудь. Он прижал ее к себе и перевернулся, глубоко вжимая ее в подушки.

И сам глубоко вжался в нее.

Она открыла глаза, задохнулась. И сейчас же стала отвечать на его движения с яростным пылом, в том же ритме, отчего теперь задрожал он. Сила сплавила их воедино. Окатила их могучей волной и взяла обоих. Целиком и полностью. Он подчинился этой силе с радостью, зная, что она сделала то же самое. Услышал ее дивный крик, когда она провалилась в пустоту. И сразу же низринулся вслед за ней, крепко обнимая.

В этот момент он с пугающей ясностью осознал, что она и эта сила стали в его жизни неразрывным целым.

Глава 14

Это открытие не прибавило ему уверенности. Несколько часов спустя он сидел в комнате для завтраков и, прислонив к кофейнику, стоящему перед ним, свежую газету, пришедшую из Лондона, вперял в нее невидящий взгляд. Его удивляло, что за безумие им овладело. Жениться, да еще на девушке из семьи Кинстеров!

Он никак не мог сослаться на незнание, он ведь всю жизнь ее знал.

А в результате вот он сидит наутро после брачной ночи, и ему кажется, что это именно его нужно подбодрить и утешить. Он подавил усмешку, заставил себя сосредоточиться на строчках. Сознание никак не хотело включаться.

Под вопросом оказалась не его сексуальная доблесть. Или ее. К сожалению, он не знал, в чем состоит его проблема — почему ему кажется, что по этой почве, хотя и хорошо ему знакомой, но как-то изменившейся после их венчания, необходимо ступать осторожно, даже с опаской.

Хорошо хоть, что мать увезла его сестер — всех четырех — на неделю в Лондон, оставив его с Амелией одних устраивать свою семейную жизнь. Он передернулся при мысли, что ему пришлось бы за завтраком сидеть за одним столом с Порцией и Пенелопой, когда он пребывает в такой неуверенности.

Он поднял чашку, сделал глоток и отложил в сторону газету с новостями.

Как раз в тот момент, когда вошла Амелия.

Он никак не ожидал, что она присоединится к нему; он оставил ее — как ему казалось, совершенно измученной — в виде теплого свертка в постели.

Она вошла в комнату, одетая в изящное платье цвета лаванды, и весело улыбнулась:

— Доброе утро.

Он кивнул и отхлебнул из чашки, чтобы скрыть свое удивление. Она повернулась к буфету; Коттслоу держал ее тарелку, пока она выбирала. Потом, предоставив дворецкому наливать ей чай, она порхнула к столу.

К стулу справа от Люка.

Лакей поспешил отодвинуть для нее стул. Она улыбнулась и села, весело поблагодарив сначала лакея, а потом и Коттслоу.

Люк взглянул на них, и оба тут же вышли. А Люк снова устремил взгляд на жену. И на ее тарелку с грудой еды. Очевидно, исполнение супружеских обязанностей разожгло в ней аппетит.

— Наверное, сегодня утром ты будешь занят делами? — спросила она, берясь за вилку.

Он кивнул:

— Как только я возвращаюсь сюда, на меня наваливается гора неотложных дел.

— Ты ведь проводишь здесь большую часть года? За исключением лондонского сезона и осени?

— Да. Обычно я не бываю в Лондоне до конца сентября и стараюсь вернуться сюда не позже конца ноября.

— Чтобы поохотиться?

— Скорее чтобы понаблюдать за приготовлениями к зиме и поохотиться.

Амелия кивнула. Ратлендшир и соседний Лестершир были лучшими местами для охоты.

— Полагаю, в феврале у нас будет много гостей.

— Пожалуй. — Люк поерзал. — Кстати, о верховой езде. Я скоро собираюсь выехать, но если ты хочешь, чтобы я…

— Нет-нет, все в порядке. Твоя матушка поговорила и со мной и с Хиггс перед нашим отъездом из Лондона, так что мы знаем, чем заняться. — Она улыбнулась. — Очень мило с ее стороны передать мне бразды правления.

Люк хмыкнул:

— Ей не терпелось передать их той, кому она доверяла много лет.

Помешкав, он взял Амелию за руку. Она отложила вилку, и он поднес ее руку к губам. Не сводя с нее взгляда, он поцеловал кончики ее пальцев, затем встал и произнес: