Лодочник вынул весла из воды, и ялик ткнулся в причал. Джон быстро выскочил на берег и принял причальный конец. Потом выудил из кармана монету и бросил ее в лодку. Тем временем Джонни сначала выбросил на берег мешки, а потом передал отцу дюжину горшков с кивающими цветами.
Джон вскинул свой мешок на плечо.
— Мы вернемся за горшками, — сказал он и первым начал подниматься по откосу к дворцу.
Принц Руперт разрешал лошадям своих кавалеристов пастись на газонах, отчего все газоны были истыканы следами лошадиных копыт и бугрились кучками лошадиного навоза. Но лошади хотя бы не давали траве расти. По мере приближения ко дворцу Джон видел, что все ползучие и вьющиеся растения, которые он так долго подстригал и подвязывал, чтобы они тянулись и цвели поближе к окнам, были в хорошем состоянии. Конечно, они слишком разрослись, кое-где отошли от основы, но в целом отсутствие ухода пошло им на пользу.
Грядки у основания стен розового кирпича заросли сорняками, но некоторые цветы все-таки пробивались к свету. Анютины глазки и левкои, ирисы и пионы поднимали головки над зеленым ковром.
— Надо будет все это быстренько убрать, — заметил Джон, кивнув сыну на море сорняков.
Тисовая аллея тоже разрослась несколько чрезмерно, но выглядела густой и заросшей, отбрасывающей зеленую тень против яркого полуденного солнечного света. Оранжерея, перестроенная отцом Джона, обветшала и пришла в упадок. Белая краска облупилась, кое-какие деревянные резные украшения были отодраны для солдатских костров. Но домик шелкопрядов и стоявший рядом с ним домик садовника были в том же состоянии, в каком их оставила Эстер — выметенные начисто, оголенные и пустые.
Джон оставил сына собирать хворост для пустого камина и разворачивать походные плащи, на которых они собирались спать. А сам отправился прогуляться вокруг покинутого дворца.
Самой странной тут была тишина. Вместо бурлящего жизнью королевского двора с его безумствами и флиртом, выкриками приказов, перекликающимися голосами, играющими музыкантами теперь не было ничего, кроме постукивающей время от времени ставни, которую трепал ветер, и настойчивого воркования древесных голубей, гнездившихся в деревьях. Конный двор, где, бывало, находилось более сотни лошадей, пустовал. По двору ветер мел солому, в стойлах скопились кучи навоза. В корытах застоялась вода.
Роскошная парадная дверь была закрыта и заколочена. Джон подергал массивную медную ручку и отступил назад. Короля ждали через несколько дней, наверняка где-то внутри слуги готовили дворец к его прибытию. Однако в окнах не показалось ни одного лица, во дворах не было ни малейшего движения.
Джон обошел вокруг, добрался до кухни и пекарни. Огни были потушены, повсюду царило молчание. Груда пепла и брошенная посуда указывали на то, что, прежде чем покинуть дворец, кавалеристы здесь пообедали. Но все остатки еды сожрали крысы и мыши, и их экскременты кучками лежали даже на кухонных столах.
В немом изумлении Джон покачал головой. Место, некогда известное как вершина светской жизни королевства, где королева вела сладкие речи о платоническом идеале, а король отправлялся охотиться на породистых арабских жеребцах, вдруг превратилось в пустую оболочку. Джон повернулся и устало побрел назад, через лужайку для игры в шары к домику шелкопрядов.
Джонни уже принес с причала горшки с цветами.
— Молодец! — Джон порадовался возможности заняться своей работой, восстановить нормальный ход вещей хотя бы в пределах цветочных клумб. — Давай отнесем это все в королевский двор. Хотя бы через пару дней это будет выглядеть более-менее достойно.
Они работали бок о бок, работали тяжело. Джон наслаждался обществом своего сына. Мальчик унаследовал природный талант Традескантов в обращении с растениями. Он прикасался к ним так, будто ему было приятно прикосновение шелковистых белых корней, ласка влажной земли. Когда он взвешивал в руках цветочный горшок, то мог по весу сказать, нужно ли его поливать. Срезая верхушки деревьев, он никогда не сбивал цветки. Когда он ставил дерево в лунку и присыпал его землей, в движениях Джонни было нечто четко выверенное и в то же время совершенно инстинктивное.
— Очень может быть, ты станешь самым великим садовником из всех нас, — сказал Джон к вечеру второго дня, когда они возвращались домой с лопатами на плечах. — Мне кажется, у меня в твоем возрасте не было такого умения в обращении с растениями.
Джонни сиял.
— Я люблю растения. А нашу коллекцию — меньше.
— Меньше, чем растения? — с изумлением спросил Джон.
Его сын покачал головой.
— Вот чем бы я хотел заниматься больше всего на свете, так это сбором новых растений. Поехать с тобой в Америку, побывать в Вест-Индии, попутешествовать, открыть что-то новое, привезти эти новые растения домой и вырастить их тут. Наши редкости — что ж, они всегда остаются на своем месте. Как только они на это свое место попадают, с ними уже ничего не происходит, разве что пыль надо смахивать. А растения растут, цветут и плодоносят, дают семена. И на следующий год их снова надо сажать. Мне нравится, как они меняются.
Джон кивнул:
— Понимаю.
Он готов был заметить, что редкости тоже сыграли свою роль в жизни семьи Традескантов, но тут услышал стук копыт на подъездной дороге.
— Что это? — спросил он.
— Может, это король?
— Может быть.
Джон повернулся, побежал к домику шелкопрядов, бросил там инструменты, схватил куртку и тут же развернулся, чтобы бегом помчаться назад, к дворцу.
Джонни приплясывал на месте.
— А можно мне с тобой? Можно и мне?
— Да, но помни, что я тебе говорил — молчи!
Джонни последовал за ним, стараясь копировать размашистую походку отца. Он хмурился как можно серьезнее, надеясь, что это как раз и отражает осторожность, исполненную достоинства. Эффект был слегка подпорчен тем, что на каждый четвертый шаг, когда волнение было выше его сил, Джонни высоко подпрыгивал.
Они обежали конный двор, где в грязном стойле уже стоял арабский жеребец короля и с дюжину лошадей его эскорта.
— Король здесь? — спросил Джон у кавалериста.
— Только что прибыл, — сказал солдат, снимая упряжь со своего коня. — Приходилось останавливаться в каждой деревне, пока он возлагал руки на людей.
— Возлагал руки?
— Да они прямо толпами приходили, — вдруг добавил солдат. — Со всякими болезнями, язвами и бог знает чем. И снова, и снова он останавливался и возлагал руки, чтобы они излечились. А они возвращались к себе, в свои лачуги, к пустой каше на воде, думая, что он оказал им великую милость и что мы просто звери какие-то, потому что лишили его свободы.
Джон кивнул.
— А ты кто такой? Если хочешь его милости, то получишь. Он ведь самый очаровательный, великодушный и милый человек из тех, кто когда-либо навлекал на свою страну несчастья, погибель и четыре года войны.