— Понял, — сказал я. — Но я бы за это в ад не отправил. Оштрафовал бы разве что. Дальше?
Она отвела взгляд в сторону.
— Я дождалась, когда вся его семья собралась, а потом там все легли спать. Двери я подперла кольями, а ставни они сами закрыли. И когда подожгла дом, никто не выскочил, я слушала крики и твердила себе, что если он лишил меня семьи и детей, то будет только справедливым, если и я лишу его точно так же всего. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь.
Я пробормотал:
— Ну… это было понятно.
— А дальше, — сказала она уже без моего подталкивания, — так как я теперь знала остальных четверых, я выследила их тоже. Троих я сожгла вместе с их семьями в их же домах, но четвертый, догадавшись, вообще пустился в бега. Дом и его семью я все-таки сожгла, а его отыскала лишь на следующий год в другом городе.
— И как поступила?
— Я тоже подсыпала ему тайком сонного зелья, — ответила она, — потому что он был сильный и свирепый мужчина. А когда он проснулся, мы были уже в лесу, куда я его вывезла ночью. Это был последний, я его истязала четыре дня, сперва отрезав причинное место, затем медленно разбивая камнями пальцы на руках и ногах, а затем суставы… Я даже кожу пробовала сдирать с живого, но получилось неумело, в конце концов я выколола ему глаза, и он через час умер… А я с тех пор, с пустым сердцем и мертвой душой, стала зарабатывать на жизнь, торгуя телом, пока меня не убили в какой-то случайной пьяной драке.
Голос ее звучал безжизненно, а взгляд теперь не отрывался от пола. Я слушал, похолодев всем телом, это не женщина, а настоящее чудовище… хотя, если вспомнить старые времена, когда матери спокойно приносили в жертву своих детей, когда отец имел право убить любого своего сына, так было даже в просвещенном Риме, в той же Библии масса примеров еще большей жестокости… то, гм, надо делать поправку на время и не лезть с современными нормами юриспруденции в те времена.
— Твой поступок, — проговорил я, медленно подбирая слова, — квалифицируется всего лишь как превышение необходимой обороны. Незначительное превышение. За это ограничиваются порицанием, в самом крайнем случае — штрафом. Вирой. Но в ад… гм…
Она вздрогнула, ее глаза трагически расширились.
— Господин…
— Полагаю, — сказал я, злясь на самого себя, что позволил втянуться в это не мое дело, — была допущена судебная ошибка. Однако ад — это не смертный приговор, а содержание в тюрьме самого строгого режима с полным запретом свиданий, передач и получения писем. Заключение даже в таком месте все же дает шанс в случае судебной ошибки пересмотреть дело, что я сейчас и делаю, чтобы восстановить справедливость… Компенсации пока не обещаю, еще не те времена, но все-таки в ад не отправлю. Постарайся жить теперь достойно. Ты насмотрелась, надеюсь, за что туда попадают.
Я убрал меч в ножны, поднялся, величественный и красивый. Она смотрела со страхом и робкой надеждой.
— Господин?
— Ричард, — сказал я с достоинством, — Длинные Руки. Паладин и защитник как бы справедливости. А она есть, есть. Или хотя бы должна быть. Мы творим ее сами.
Я повернулся и двинулся к двери, а она прокричала в спину тонким голоском:
— Господин… Ричард, но чем мне теперь… как дальше?
Я обернулся с порога.
— Ну, как тебе сказать… Попробуй найти какую-то работу, можно же прачкой, посудомойкой, еще кем-то. Попутно можешь подторговывать телом, но не явно, а как все остальные женщины, добиваясь от мужчин, которые правят этим миром, каких-то льгот. Тут такая юридическая тонкость, что хотя это одно и то же, но если не в лоб, а чуть сбоку, то это уже законно, хоть слегка как бы осуждаемо, но встречается обществом с пониманием. И хотя ты тем местом, которым зарабатывала гроши, можешь заработать высшие места в обществе, как вон блудница Феодора, в свое время ставшая императрицей самой великий державы мира, однако за это в ад уже не угодишь.
Я вышел с чувством досады и некой незавершенности, но уходить надо, а то снова придется объяснять тонкости юриспруденции, когда за одно и то же деяние можно как угодить под смертный приговор, так и под приказ о повышении по службе.
С другой стороны, это как бы запоздалое извинение перед бароном Карлеманом и вызов Вельзевулу: я судья, а не только разыскиватель его сбежавших заключенных!
Бобик, нажравшись в харчевне, мчится с такой же скоростью, только борозда остается глубже и шире, а мы следуем послушно, даже арбогастр не фыркает, признав, что у того жалкого бескопытного и безгривого есть некий нюх…
Вдали появились и начали подниматься стены небольшого монастыря, а мы едва не проскочили мимо бегущего навстречу человека, но арбогастр сам уперся в землю всеми четырьмя.
Бобик оглянулся, остановился, но возвращаться к нам не стал. Мужчина вскинулся испуганно, на лице кровь, правый рукав полушубка наполовину оторван, прокричал плачущим голосом:
— Ваша милость!
— Что стряслось? — спросил я резко.
Он вскрикнул отчаянно:
— Господин, соберите рыцарей, надо спасать монастырь!
— Что с ним? — спросил я.
— Появился, — сказал он торопливо и поспешно перекрестился, — словно из ниоткуда огромный такой воин…
— Рыцарь? — спросил я.
Он кивнул, затем потряс головой.
— Нет, хотя по росту и вообще… только доспехи на нем простые, хоть и очень хорошие… Но страшен с виду, свиреп и лют. Он убил всех, кто попался ему на дороге, как будто обезумел… и все время хохотал! Ваша милость, если его не остановить, он же просто ужас что натворит!
— Да, — процедил я сквозь зубы, — натворит — это точно…
На миг мелькнула безумная мысль, хотя на самом деле здравая, что ну и пусть творит, здесь не мои земли, я за них не отвечаю, здесь вообще как бы мои противники, с чего это я вдруг такой добренький, но мысль здравая только с точки зрения здравого смысла, но прогресс идет вопреки здравому смыслу. Я верую, ибо нелепо, как гениально сформулировал Тертуллиан, ибо верить в то, что нормально и доказуемо… ну даже не знаю, кем нужно быть…
— И что с монастырем? — сказал я. — Не пробил же он лбом ворота?
— Не знаю, — ответил он плачущим голосом, — но как-то он сумел туда ворваться!..
— А ты не видел?.. Ты же там был!
— Я работал в подвале, — вскричал он. — А когда поднялся, увидел мать-настоятельницу всю в крови посреди двора, уже убитую, рядом двое работников, что ремонтировали часовню… еще один на пороге, а изнутри келий дьявольский хохот, крики и плач сестер-монахинь…
— Он еще там?
— Он там пробудет, — ответил он торопливо, — долго… еще бы… Я бы сам на него кинулся, ваша милость, так сердце кипит, но воин из меня никакой, а так я хоть тревогу поднять могу, народ соберу…