Book.

— Это еда, Лина, — тихо говорит Джулиан. — Ты же сама всегда говорила мне, что это не игра. Я играю всерьез — ради пропитания. — Он умолкает, потом до­бавляет: — Чтобы остаться. — Он подчеркивает по­следние слова, и я понимаю, что он думает про Алекса, и тогда я тоже думаю про него и ничего не могу с собой поделать.

Мне нужно продолжать двигаться, восстановить душевное равновесие, убраться прочь из этой душной комнаты.

— Лина. — Рядом со мной возникает Рэйвен. — По­можешь мне с едой, ладно?

Это правило Рэйвен: будь все время занят. Двигай­ся. Вставай. Открой консервы. Принеси воды.Делай хоть что-нибудь.

Я машинально следую за Рэйвен к раковине.

— Есть новости насчет Уотербери? — спрашивает Тэк.

На мгновение воцаряется тишина. Ее нарушает лишь моя мать.

— Уничтожен, — просто говорит она.

Рэйвен случайно слишком сильно нажимает на по­лосу сушеного мяса и, ойкнув, отдергивает палец и сует его в рот.

— В каком смысле уничтожен? — Голос Тэка резок.

— Лагерь стерт с лица земли. — На этот раз голос подает Кэп. — Выкошен подчистую.

— О господи! — Хантер тяжело опускается на стул. Джулиан стоит, оцепенев, напрягшись, стиснув руки. Моя мать — женщина, которая была моей матерью, — сидит, сложив руки на коленях, неподвижно, с ничего не выражающим лицом. Только Рэйвен продолжает дви­гаться, замотав порезанный палец кухонным полотен­цем, — пилит сушеное мясо. Вперед-назад, вперед-назад.

— И что же теперь? — сдавленно спрашивает Джу­лиан.

Моя мать поднимает голову. Что-то давнее, глубо­кое шевелится во мне. Ее глаза по-прежнему ярко-голубые, как небо — как мне помнилось. Они не измени­лись.

— Нам надо двигаться, — говорит она. — Оказы­вать поддержку там, где это на пользу. Сопротивление все еще собирает силы, собирает людей...

— А как насчет Пиппы?! — взрывается Хантер. — Пиппа велела ждать ее! Она велела...

— Хантер! — одергивает его Тэк. — Ты слышал, что сказал Кэп. Лагерь выкошен под чистую.

Снова повисает тяжелое молчание. Я вижу на под­бородке у матери подергивающуюся мышцу — незна­комый мне тик, — и она отворачивается, так что теперь мне виден выцветший зеленый номер, вытатуирован­ный у нее на шее, под скоплением злобных шрамов — последствий всех ее неудавшихся процедур. Я думаю о годах, которые она провела в Крипте, в крохотной камере без окон, царапая стены металлической подве­ской, подарком отца, бесконечно вырезая на стенах слово «Любовь». И вот теперь, менее чем за год свобо­ды, она каким-то образом очутилась в рядах сопротив­ления. Более того. Она в его центре.

Я совсем не знаю эту женщину. Я не знаю, как она стала такой, как сейчас, не знаю, когда у нее начался этот тик на подбородке, не знаю, когда она приобрела обыкновение прятать глаза и избегать взгляда своей дочери.

— И куда же мы пойдем? — интересуется Рэйвен.

Макс с Кэпом переглядываются.

— Что-то назревает на севере, — отвечает Макс. — В Портленде.

— В Портленде? — переспрашиваю я невольно. Мать бросает на меня взгляд, и я вижу, что ей страшно. Потом она снова отводит глаза.

— Это оттуда ты пришла? — спрашивает у меня Рэйвен.

Я прислоняюсь к раковине, закрываю на секунду глаза, и передо мной возникает картина: моя мать на берегу, бежит впереди меня, смеется, из-под ног летит темный песок, свободное зеленое платье-туника бьет­ся о лодыжки. Я быстро открываю глаза и кое-как киваю.

— Я не могу туда вернуться. — Слова звучат с большей силой, чем мне хотелось, и все поворачиваются в мою сторону.

— Если мы куда-то пойдем, то только вместе, — го­ворит Рэйвен.

— В Портленде большое подполье, — сообщает Макс.

— Сеть растет — со времен Инцидентов. Это было лишь начало. А дальше... — Он качает головой, глаза его сияют. — Дальше будет серьезно.

— Я не могу, — повторяю я. — И не пойду.

Воспоминания проносятся передо мной. Хана, бе­гущая рядом со мной по Старой бухте, наши теннис­ные туфли хлюпают в грязи. Фейерверк над заливом Четвертого июля рассыпает брызги света над водой. Мы с Алексом лежим и смеемся на одеяле в доме трид­цать семь по Брукс-стрит. Грейс дрожит рядом со мной в спальне у тети Кэрол, обхватив меня тонкими ручон­ками за талию. От нее пахнет виноградной жвачкой. Воспоминания, слой за слоем, жизнь, которую я пыта­лась убить и похоронить, — прошлое, которое мертво, как всегда говорит Рэйвен, — внезапно накатывают волной, угрожая погрести меня под собою.

А с воспоминаниями приходит вина, еще одно чув­ство, которое я изо всех сил пыталась похоронить. Я бросила их: Хану, и Грейс, и Алекса тоже. Я оставила их, и убежала, и не обернулась назад.

— Это не тебе решать, — говорит Тэк.

— Не будь ребенком, Лина, — говорит Рэйвен.

Обычно я сдаюсь, когда Рэйвен с Тэком объединя­ются против меня. Но не сегодня. Я утрамбовываю вину тяжелым кулаком гнева. Все смотрят на меня, но я чувствую взгляд матери, как ожог, — ее пустое любо­пытство, как будто я музейный экспонат, нечто древ­нее, иностранный инструмент, а она пытается разга­дать мое назначение.

— Я не пойду.

Я швыряю открывалку на стол.

— Что это с тобой? — негромко спрашивает Рэй­вен. Но в комнате стало так тихо, что ее наверняка все слышат.

У меня настолько сдавило горло, что я едва могу сглотнуть. Я внезапно осознаю, что вот-вот распла­чусь.

— Спроси у нее, — выдавливаю из себя я, кивком указав на женщину, называющую себя Би.

Снова тишина. Теперь все взгляды обращены на мою мать. По крайней мере, вид у нее виноватый, у этой женщины, которая желает возглавить револю­цию во имя любви и не признает родную дочь.

И тут по лестнице спускается, насвистывая, Брэм. В руках у него большой нож, весь в крови — должно быть, он разделывал оленя. Его футболка тоже в кро­ви. Увидев, что все мы застыли в молчании, Брэм оста­навливается.

— Что такое? — спрашивает он. — Что я пропу­стил? — А потом, заметив мою мать, Кэпа и Макса, ин­тересуется: — А вы кто такие?

При виде всей этой крови меня одолевает рвотный позыв. Все мы убийцы, все: мы убиваем собственные жизни, себя прошлых, все, что имеет значение. Мы хо­роним их под лозунгами и оправданиями. Прежде чем расплакаться, я бросаюсь прочь от раковины и протал­киваюсь мимо Брэма так грубо, что он вскрикивает от удивления. Я бегу вверх по лестнице, наружу, под от­крытое небо, в теплый день, к гортанному голосу леса, открывающемуся весне.

Но даже снаружи меня терзает клаустрофобия. Идти некуда. Нет способа убежать от сокрушительно­го ощущения потери, от бесконечного изнурения вре­мени, уносящего все и всех, кого я любила.

Хана, Грейс, Алекс, моя мать, соленый, напоенный морскими брызгами утренний воздух Портленда, от­даленные крики чаек — все это сломано, разбито, за­рыто так глубоко, что не высвободить.