Володя из этих слов понимал далеко не все, но основное усвоил: самое главное – семья, и ради нее нужно очень стараться. Он готов был стараться и ждал отца. Он будет очень хорошим сыном, станет учиться на одни «пятерки» и будет все-все-все делать по дому, и в магазин ходить, и квартиру убирать, и стирать, и даже гладить научится, и папа сможет им гордиться и никогда больше не бросит. Володя уже годам к девяти научился понимать, что в тюрьму сажают за нехорошие поступки, и папа не бросил их с мамой по своей воле, а его милиция забрала, и срок по суду назначили, но ведь если человек очень-очень дорожит своей семьей и не хочет расставаться с ней, то он и не будет совершать такие поступки, за которые могут посадить. В это Володя Юрцевич свято верил. А еще он верил в то, что его папа – самый чудесный и порядочный, и ничего он на самом деле не делал такого уж нехорошего, его просто так посадили, потому что кто-то на него очень рассердился. Об этом и мама говорила много раз, и не только ему, но и тем людям, с которыми пила вино. И потом, он же своими ушами слышал, как она кричала той женщине с мальчиками, что папу посадили из-за нее и еще из-за какой-то мамаши, ну, что-то в этом роде. Наверное, папа с ними поссорился, и они на него рассердились.
И вот настал день, когда в интернат приехал отец. Он очень изменился за семь лет, проведенных на зоне, постарел, поседел, на лице появились глубокие морщины, недоставало нескольких зубов, но Володя все равно узнал его с первого же взгляда, недаром все эти годы смотрел на фотографию. Счастье тринадцатилетнего подростка было таким огромным, что оно, казалось, никогда не кончится и его хватит теперь на всю оставшуюся жизнь.
Однако хватило его только на тот, самый первый день, когда Володя бежал навстречу отцу по длинному казенному коридору интерната, а потом собирал свой скудный скарб и прощался с друзьями, пока директор у себя в кабинете готовила все необходимые документы. На то, чтобы забрать ребенка, требовались еще какие-то разрешения от органов народного образования и опеки и попечительства, но директриса – добрая тетка! – разрешила Володе уехать с отцом прямо сегодня, а оформление можно и в другой день закончить.
Дорогу от интерната до дома на улице Расплетина Володя мог пройти с закрытыми глазами, он регулярно проделывал этот путь уже лет с десяти, бродил вокруг дома, смотрел на знакомые с рождения окна и мечтал о том, как вернется сюда вместе с папой. Нужно было проехать пять остановок на автобусе, потом сесть в метро и через три остановки перейти на другую линию. Но отец почему-то не вышел из вагона, когда нужно было делать пересадку.
– Разве мы не домой едем? – удивился Володя.
– Домой, – коротко ответил Сергей Дмитриевич.
– Так нам же на пересадку…
– Мы едем на вокзал.
– Зачем? Мы уезжаем?
– Да. Мы едем домой. Теперь наш дом в другом месте.
Тогда Володя Юрцевич впервые услышал о 101-м километре, той невидимой, но весьма ощутимой границе, которая отделяла столичный регион от всего остального мира. Дважды судимые отщепенцы имели право жить где угодно, только не в столице нашей Родины и прилегающих к ней местностях. И все оказалось совсем не так, как рисовалось в мечтах. Не было ни знакомой квартиры, ни любимых с детства чашек с сине-золотым узором, ни совместных походов в кино, зоопарк и планетарий, ни проверки тщательно приготовленных уроков. Был покосившийся деревянный дом с небольшим участком, выделенный колхозом для нового скотника. А какую еще работу могли здесь предложить человеку, имеющему вместо рабочей профессии две судимости, а вместо паспорта – справку об освобождении из ИТК строгого режима? Ладно бы еще был плотником или слесарем, а то – художник! Кому он нужен-то здесь с таким образованием и такой биографией?
Но Володя не собирался расставаться со своей мечтой так легко. Ну и что, что они теперь живут не в Москве, а где-то в деревне? Ну и что, что папа – скотник, а не художник? Разве это важно? Главное – они вместе, отец и сын, самые родные друг другу люди. Не мог он шесть проведенных в интернате лет ожидания и надежд отринуть вот так, одним махом.
Ему повезло, дети из интерната ходили в обычную общеобразовательную школу, и школа эта была очень хорошей, с требовательными высокопрофессиональными учителями, так что в новой школе Володя без малейших усилий сразу стал отличником. Местные ребята несколько раз били его, били жестоко, за то, что городской, и за то, что отличник, и за то, что девчонки сразу обратили внимание на вежливого симпатягу-новичка, однако интернатская жизнь – штука жестокая, и драться Володя Юрцевич умел. Конечно, местных было больше, а он – один, и одержать над ними верх он никак не мог, однако то безудержное отчаяние, с которым он сопротивлялся до последнего, вызывало уважение. От него отстали. Отцу он не жаловался. В первый раз, бредя домой с разбитой губой и рассеченной бровью, пытался придумать, что бы такое сказать, чтобы оправдать свой помятый вид, но отец как будто ничего и не заметил. Во всяком случае, вопросов не задавал. В следующий раз Володя уже и не придумывал ничего, все равно не спросит.
Примерно через два месяца после переезда в деревню отец заявил:
– Сегодня поедем в Москву.
Володя обрадовался: ну вот, все налаживается, папа привык к новому жилью и новой работе, и теперь начнется та самая жизнь, о которой мечталось. В Москве они пойдут в кино или еще куда-нибудь, будут разговаривать и есть мороженое. Почему-то именно купленное родителями мороженое олицетворяло для Володи Юрцевича полнокровную семейную жизнь. Но он снова обманулся.
Они долго ждали автобуса, чтобы доехать по платформы, потом три часа тряслись в электричке. Отец в основном молчал, он вообще мало разговаривал, только когда вышли на привокзальную площадь в Москве – вроде бы немного оживился и даже приобнял сына за плечи. Доехали на метро до станции «Маяковская», потом шли пешком по улице Горького, вышли к памятнику Пушкину, и Володе показалось, что они идут каким-то знакомым маршрутом. Смутно припомнилось, что когда-то давно он точно так же шел с мамой… Вот до этого дома, где большой магазин с такими красивыми витринами, потом под арку и во двор. Или ему только кажется? Улица Горького длинная, домов на ней много, и арок много, и дворов.
Отец медленно прошел вдоль дома, обошел весь двор по периметру и уселся на скамейку, усадив сына рядом с собой. Едва увидев эту скамейку, Володя понял, что она – та самая. Он не узнавал дом, не узнавал деревья, которые за семь лет стали выше и толще, и детская песочница выглядит совсем по-другому, и качели, кажется, не те. А вот скамейка – та, это точно. Они с мамой на ней сидели, и мама так горько плакала!
В этот день Володя узнал о том, что у него есть два брата, близнецы. Отец ничего не скрывал, рассказал ему о женщине, которую любил больше жизни и которая родила ему сыновей и умерла. Она жила вот в этом доме, теперь здесь живут его сыновья, Володины братья, их воспитывают тетя и бабушка.
– Я хочу их увидеть, – сказал Сергей Дмитриевич. – Только один раз.