Кин метнулся на кухню. Жюль закрылся в задней комнате. Анна медлила с засовом.
— У меня радио, — сказала она. — Радио я слушала. Я уже спать легла.
— Спать легла, а свет не тушишь, — проворчал дед. — Я тебе анальгин принес.
— Зачем мне анальгин?
— От головной боли, известное дело. Раз жаловалась.
Пришлось открыть. На улице дул сырой ветер. Яркая луна освещала шляпу деда, лицо под ней казалось черным. Дед постарался заглянуть за спину Анны, но в прихожей было темно. Пачка таблеток была теплой, нагрелась от ладони деда.
— Беспокоюсь я за тебя, — сказал он. — Вообще-то у нас места тихие, разбойников, понятно, нет, нечем им интересоваться, но какое-то к тебе есть опасное притяжение.
— Я не боюсь. Спасибо за лекарство. Спокойной ночи.
Анна быстро захлопнула дверь, решив, что, если дед обидится, у нее будет достаточно времени с ним поладить… Дед еще постоял на крыльце, повздыхал, потом заскрипели ступеньки. Кин подошел к окну в прихожей — дед медленно брел по тропинке.
— Спасибо, Анна, не знаю, что бы мы без тебя делали, — сказал Кин.
— Не лицемерьте. Он приходит именно потому, что я здесь. Не было бы меня, он бы и не заподозрил.
— Ты права, — сказал Кин.
Он прошел, мягко ступая по половицам, в холодную комнату, включил шар и повел его из горницы польской княжны, сейчас темной, наружу, через залитую дождем площадь, мимо коновязи, где переминались мокрые кони, мимо колодца, в закоулок, к дому Романа. За забором во дворе шар опустился к земле и замер. Кин выпростал руки из столика, перешел в другой угол комнаты, где стояла тонкая металлическая рама — под ней металлическая платформочка, похожая на напольные весы. Воздух в раме чуть колебался.
— Давай напряжение, — сказал Кин.
— Одну минуту, — сказал Жюль. — Дай я уберу вещи, а то потом некогда будет отвлекаться.
Сзади Анны зашуршало, щелкнуло. Она обернулась и увидела, как исчез один чемодан — с лишней одеждой, потом второй, с пультом. Прихожая опустела.
Кин вступил в раму. Жюль подвинул табурет поближе к шару, натянул на левую руку черную перчатку.
— Начинается ювелирная работа, — сказал он.
Кин бросил на Анну, как ей показалось, удивленный взгляд, словно не понимал, с кем разговаривает Жюль.
— Не отвлекайся, — сказал он.
Шар показывал темный двор. Под небольшим навесом у калитки съежился, видно, дремал, стражник, похожий на Кина.
— Чуть ближе к сараю, — сказал Кин.
— Не ушибись, — сказал Жюль, — желаю счастья.
Кин поднял руку. Раздалось громкое жужжание, словно в комнату влетел пчелиный рой. И Кин исчез.
Кин вышел из тени сарая — на дворе стояла темень, угадывались лишь силуэты предметов. Слабый свет выбивался из щели двери в сарай. Кин скользнул туда, чуть приоткрыл дверь — лучина освещала низкое помещение, на нарах играли в кости два стражника. Кин пошел к воротам. Стражник у ворот дремал под навесом, кое-как защищавшим от дождя.
Кин был уже возле стражника, когда трижды ударили в дверь — по ту сторону забора стоял Роман, у его ног сгорбленной собачонкой — шут Акиплеша.
Стражник вздохнул, поежился во сне. Кин быстро шагнул к воротам, выглянул, узнал Романа, отодвинул засов.
— Ни черта не видно, — проворчал Роман.
— Я до двери провожу, — сказал Кин. — За мной идите.
— В такую темень можно уйти, — сказал Роман. — По крайней мере часть добра мы бы вынесли.
— А дальше что? — спросил шут. — Будешь, дяденька, по лесу посуду носить, медведей кормить?
— Не спеши, в грязь попаду, — сказал Роман Кину. Он шел по деревянным мосткам, держась за край его плаща.
Анна вдруг хмыкнула.
— Ты чего? — спросил Жюль.
— Знал бы Роман, что коллегу за полу держит.
— Лучше, чтобы не знал, — серьезно ответил Жюль.
— Ты зачем подсматривал, дяденька? — спросил шут. — Не поверил, что дам любезной зелье?
— Она придет ко мне?
— Кого поумней меня спроси!
Заскрипели ступеньки крыльца.
Дверь, отворившись, обозначила силуэты людей. Кин сразу отступил в сторону. Донесся голос шута:
— Что-то этого ратника не помню.
— Они все одинаковые, — сказал Роман.
В приотворенную дверь видно было, как шут откинул люк в подвал. Заглянул внутрь. Выпрямился.
— Мажей не возвращался, — сказал он.
Голос его вдруг дрогнул. Анна подумала, что и шуты устают быть шутами.
— Лучше будет, если он не вернется, — сказал Роман.
— Разум покидает тебя, боярин, — сказал шут жестко. — Мажей верно служил тебе много лет.
— Город не выстоит, даже если вся литва придет на помощь.
— Если погибнет епископ, будет справедливо.
— И рыцари отомстят нам жестоко. Мы погибнем.
— Мы выиграем день. Придет литва.
— Я думаю о самом главном. Я на пороге тайны. Еще день, неделя, месяц — и секрет философского камня у меня в руках. Я стану велик… Князья государств и церкви будут у моих ног… Никто не посмеет отобрать у меня Магдалену.
— Дурак, — сказал спокойно шут, — умный, а дурак, хуже меня. Епископ…
— А что, епископу золото не нужно? Власть не нужна? Епископ будет беречь меня как золотую птицу.
— Но в клетке, дяденька.
— Условия будут мои.
— Птичка в клетке велела хозяину щи подавать?
— Будут подавать. Как миленькие.
— Рыцари прихлопнут тебя, не станут разбираться…
— Епископ знает, что я здесь. Не даст меня в обиду.
— И ты его поэтому бережешь?
— Любой ценой. Не ради меня — ради великой тайны.
— Ой, боярин…
— Ты не веришь?
— Нет.
Роман вдруг выхватил нож.
— Я убью тебя!
— Нельзя! — крикнул шут. С неожиданной ловкостью он перепрыгнул через открытый люк в подвал, перед слабо освещенным зевом которого остановился Роман. Ухмылка не исчезла с его лица. Он бросился наружу. Кин еле успел отшатнуться.
На крыльце шут нахохлился, голова ушла в широкие плечи.
— Дождик, — сказал он, — дождик какой… До конца света дождик… Жизни нет, один дождик.