Миссис Флавия Принс успела приобрести на «Оронсее» значительное влияние. Ее приглашали за капитанский стол, дважды — поиграть за чаем в бридж в офицерской кают-компании. Но истинную власть в салонах первой палубы тете Флавии придал союз с двумя приятельницами и их искусная игра в двойной бридж.
Виолета Кумарасвами и Виолета Гренье, «две Виолеты», как звали их на борту, защищали честь Цейлона в многочисленных азиатских чемпионатах по бриджу от Сингапура до Бангкока. Понятное дело, они превосходили мастерством случайных игроков, какие обычно подбираются во время путешествия, и, не объявив о своем профессиональном статусе, вовсю пускали пыль в глаза, каждый день отыскивая очередного редковолосого холостяка и усаживая с собой на пару робберов.
На деле игра превращалась в замедленный допрос на предмет семейного положения данного персонажа, с возможным дальнейшим ухаживанием в виду, ибо мисс Кумарасвами, младшая из двух Виолет, как раз подыскивала себе мужа. Поэтому, будучи на деле самой коварной из трех партнерш, за карточными столами в салоне «Далила» Виолета Кумарасвами строила из себя скромницу, занижая взятки и пасуя, когда могла бы прикупить. Если раз-другой ей удавалось с гениальным изяществом обзавестись триплетом, она краснела и объявляла, что ей везет в картах, зато не везет в любви…
Воображаю себе, как эти три дамы берут в кольцо и заарканивают очередного одинокого джентльмена, — те не догадывались, что происходит, и не имели ни малейшего понятия, как вляпались. Браслеты и броши позванивали и посверкивали — две Виолеты и Флавия сдавали свои смертоносные карты или застенчиво прижимали их к груди. Весь переход через Красное море в них теплилась надежда, что один чайный плантатор средних лет все-таки покорится чарам младшей охотницы. Но он оказался устойчивее, чем они полагали, и, пока мы стояли в Порт-Саиде, Виолета Кумарасвами сидела в своей каюте и плакала.
Мне страшно хотелось бы понаблюдать за карточной партией между моей тетей Флавией и моим соседом мистером Хейсти. Он все еще страдал по поводу отлучения от любимой работы. Скучал по своим собакам, скучал по свободному времени, когда можно было почитать. Я мечтал организовать состязание между двумя этими удаленными мирами и прикидывал, не посрамит ли он двух Виолет в честной игре — в салоне «Далила» или в нашей каюте в полночь, а еще того лучше — на нейтральной территории, в глубинах трюма, за разложенным карточным столом, под голой лампочкой.
После того как мистера Хейсти разжаловали из главных собачников, ночные карточные баталии стали случаться реже. Во-первых, из-за возвышения мистера Инвернио отношения между двумя друзьями стали несколько натянутыми. А у мистера Хейсти, которому теперь приходилось обдирать краску на солнцепеке, энергии было уже не столько, как в те времена, когда он приглядывал за собаками да читал романы. Раньше они неизменно завтракали вдвоем в собачьем загоне — завтрак сводился к виски и какой-нибудь кашке из предварительно вымытой собачьей миски. Теперь же они едва виделись. И все-таки полночный бридж не окончательно сошел на нет, и порой я наблюдал за ними, пока не усну, — будил меня мистер Бэбсток, который, проиграв кон, имел обыкновение орать. Они с Толроем, отработав весь день в радиорубке, приходили на игру совершенно вымотанными. Один лишь Инвернио, с его непыльной работой, был оживлен и хлопал в ладоши даже при самом мелком выигрыше. От него пахло далматинами и терьерами, чем он неизменно раздражал мистера Хейсти.
На кормовом подзоре висел желтый фонарь. В самые жаркие ночи мой сосед выволакивал туда свою койку, привязывал к лееру и ложился спать под звездами. Я понял: видимо, именно там он и спал в первые ночи после выхода из Коломбо. Как-то раз мы наткнулись на него во время ночной вылазки, и он объяснил, что пристрастился к этому в молодости, проходя Магеллановым проливом, где судно обступали айсберги всевозможных цветов. Хейсти служил «бессрочником» в торговом флоте, ходил на Американский континент, на Филиппины, на Дальний Восток — и, по его словам, его сформировали именно встреченные там мужчины и женщины. «Помню девушек, шелк… А работу совсем не помню. Я лез в самые суровые приключения. А книги тогда были просто словами». Ночной воздух развязывал мистеру Хейсти язык. И то, что он рассказывал нам во время этих встреч под желтым фонарем, наполняло наши сердца восторженным страхом. Он служил в «Долларовой судоходной», ходил по Панамскому каналу: шлюзы Педро Мигеля и Мирофлорес, Разрез Гайллард — какая романтика! Он описывал рукотворные русла, портовые города на обоих оконечностях канала, а потом Бальбоа, где, соблазнившись местной красоткой, он напился, опоздал к отплытию и вступил в брак с этой дамой. А через пять дней сбежал, поступив на первое попавшееся судно, итальянское.
Мистер Хейсти повествовал неспешно и сухо, изо рта свисала сигарета, шепот скромно просачивался сквозь дым. Мы верили каждому его слову. Мы попросили показать нам фотографию его «жены», которая, по его словам, преследовала его из порта в порт, не сдаваясь, он пообещал «открыть ее образ», но так и не открыл. Мы воображали себе жгучую красавицу с пламенным взглядом, в руках нож, сама верхом. Ибо когда мистер Хейсти завербовался в Бальбоа на итальянское судно, Анабелла Фигуэро слишком поздно прочла его покаянное, но непреклонное послание и сама на борт не успела. Тогда она взяла двух скакунов и без остановки, пылая яростью, домчалась до шлюза Педро Мигеля, а там явилась на судно в качестве пассажирки первого класса, так чтобы он подавал ей обед, в лакейском костюме стюарда, и ни словом, ни взглядом не реагировала на его удивленную физиономию и услужливую позу, пока однажды вечером не вошла в крошечную каюту, которую он делил с двумя другими членами экипажа, и не бросилась ему в объятия. Сны наши в ту ночь были красочны.
А под желтым фонарем всплывали новые картины. Ибо потом, на другом судне, когда он в очередной раз усомнился в своей любви, мой сосед однажды вечером глазел на четырехдневную луну, а супруга беззвучно подошла и дважды всадила ему нож под ребра, тот «прошел вот на столько от сердца — на толщину облатки для причастия». Только студеный воздух помог ему удержаться в сознании. Будь она дамой покрупнее, а не миниатюрной южноамериканкой, она наверняка перебросила бы его за ограждение прямо в море. Он лежал и выл — вой звучал особенно громко в безмолвии ночи. По счастью, его услышал другой вахтенный. Ее арестовали, но продержали под замком лишь неделю. «Женщина, доведенная до отчаяния, — пояснил мистер Хейсти. — В южноамериканском уголовном кодексе это понятие обозначается одним словом. Примерно то же, что „вождение машины под воздействием гипноза". А любовь и есть гипноз, или, по крайней мере, была им в те времена».
— Женщины все сумасбродки, — втолковывал он нам, одиннадцатилеткам. — С ними нужно поаккуратнее. Если вы собрались уложить женщину в постель или напоить, она будет пугливой и настороженной, как дикая лань. Но если вы пытаетесь женщину бросить — это как спуск в шахту, никогда не поймешь, на что они способны. Ударить ножом — это еще ерунда. Сущая ерунда. Это я бы запросто пережил. Но в Вальпараисо она возникла снова — выпустили ее из тюрьмы. Вычислила меня в отеле «Оманн». По счастью, я свалился с тифом — видимо, подхватил его в больнице, куда попал с ножевыми ранениями, а она, на мое счастье, смертельно боялась этой болезни: гадалка ей напророчила, что она может от нее умереть, так что она все-таки от меня отстала. Выходит, нож, прошедший возле левого сердца, спас меня от того, чтобы связать с нею судьбу. Больше я ее никогда не видел. Да, я сказал — левого сердца, потому что у мужчин их два. Два сердца. Две почки. Два образа жизни. Мы — существа с осью симметрии. И все чувства у нас уравновешены.