Существуют, конечно же, и стационары, где, узнав диагноз и возраст, сразу же говорят: «Переводите, Вассерман (Вишневский, Боткин, Кох, Ганзен, Бехтерев…) разрешает». Но в бочке жизни дегтя обычно бывает больше, чем меда.
А что напрягаться с переводом? Не на улице же лежит, в медицинском учреждении. Вот пусть там и лечат, стараются, дипломы у них такие же, как и у нас.
Дюжина тяжелых больных, подлежащих срочному переводу в другие стационары, может парализовать работу небольшой больницы.
– Позвоните соседям! Что вы от меня хотите?! – кричал Алманцев. – Я поступаю так, как считаю нужным.
Это в Москве одна станция «Скорой помощи» на весь город. Централизация дает возможность легко и быстро манипулировать силами, перенаправляя бригады из одного района в другой, оттуда, где работы сейчас немного, туда, где ее просто завались.
В Московской области подобной централизации нет. В каждом районе при центральной больнице существует своя станция (или отделение) «Скорой медицинской помощи» со своим заведующим, подчиняющимся главному врачу больницы. Человек проницательный сразу же уловит разницу и поймет, что кажущееся легким и простым в столице, в Московской области может оказаться сложным и тяжелым делом. Соседей придется просить о помощи: «Пришлите, пожалуйста, парочку своих бригад к нам, у нас сложное положение». Могут помочь, а могут сослаться на то, что у самих вызовы стоят в ожидании бригады по часу. С горя можно обратиться за помощью в областное Министерство здравоохранения, но это долго делается… А вызовы накапливаются, телефоны от гневных звонков раскаляются.
– Из Центра медицины катастроф тоже работают бригады! Спасибо, что напомнили! – к раздражению примешалась ирония. – Все здесь, потому что ситуация чрезвычайная!
Наконец разговор был закончен. Алманцев сунул трубку в карман, вскинул левую руку, посмотрел на часы и нагнулся за рупором, стоявшим у его ног.
– Минута тишины! Тихо! Слушаем!..
На этот раз никого не нашли.
– Обследуйте тот сектор! – Алманцев указал рукой влево. – Если там тихо, начинайте работать краном.
Расчистка завала продолжилась. Данилов констатировал двух покойников, реанимировать которых за давностью не было никакого смысла. У первого трупа вместо головы было кровавое месиво, поэтому констатация здесь была сугубо формальной. Раз положено установить смертельный исход врачу или фельдшеру, так тому и быть. Второй покойник выглядел не столько мертвым, сколько спящим. Глаза закрыты, выражение лица спокойное, не напряженное. Если бы не вмятина на виске… Данилов минут десять пытался представить, каким образом можно получить при обвале здания столь аккуратную рану и никаких повреждений, но так ни до чего и не додумался. Окажись на его месте какой-нибудь автор детективных романов, так тот бы сразу же придумал, что обвал крыши был спланирован и осуществлен только для того, чтобы скрыть следы данного убийства. Как говорит у Честертона всепроницающий отец Браун: «Чтобы спрятать лист, умный человек сажает лес». Что-то вроде того.
Министр не приехал, но зато прибыл кто-то из верховного подмосковного начальства. Это было понятно по обилию черных машин с мигалками в кортеже. Алманцеву пришлось докладывать ситуацию и отвечать на вопросы о сроках.
Вопрос о времени окончания работ – самый болезненный для спасателей. Далеко не всегда можно ответить на него более-менее точно, а говорить приходится. Взять, например, нынешнюю ситуацию. Обнаружатся сейчас под обломками плит живые люди, работа по ликвидации последствий снова затянется, перейдет в ручной режим, сроки отодвинутся. А начальники всех мастей и рангов просто обожают следить за их соблюдением, некоторые только в этом и видят свое предназначение, свою, как нынче принято говорить, миссию. И еще наказывать в случае несоблюдения.
«Стараемся, делаем все возможное» – лучше не отвечать. Подобные расплывчатые ответы вызывают руководящее негодование, бурление административного гнева. «Я вижу, как вы тут стараетесь!» – саркастически бросит в ответ большой начальник или же, если он непосредственно не смотрит за ходом работ, скажет: «Стараемся» – это не ответ! Вы мне назовите день и час!»
Что поделать? Приходится называть. Опытные люди берут максимальный в их представлении срок (расчет идет на основании собственного опыта), добавляют к нему какое-то страховочное время и называют день и час окончания работ. Всегда приятнее сделать дело раньше обещанного. Если не похвалят, то и ругать не станут.
По прикидкам Алманцева, работы должны были закончиться к девяти часам вечера, поэтому на вопрос: «Когда рассчитываете управиться?» – он ответил:
– Сегодня управимся. До нуля часов.
Спасатели вернулись на базу в половине девятого вечера. Двадцать шесть живых, сорок шесть погибших. Не самый лучший расклад, но все же двадцать шесть человек, если можно так выразиться, сегодня родились во второй раз. Двадцать шесть…
Дома, после дежурства, Данилов долго стоял под душем, переключал воду с горячей на холодную и наоборот. Он неожиданно заметил за собой новую особенность: катастрофы и трагедии, с которыми он сталкивался по работе, начали ощутимо сказываться на его настроении.
Раньше, хоть на «Скорой», хоть в Склифе, хоть в тюремной больнице, все было немного по-другому. Столкновение с чужой бедой будоражило душу, вызывало сочувствие, желание помочь, но после работы негатив отступал, словно щелкал в голове какой-то невидимый переключатель. Рабочее уступало место личному, и очень редко увиденное на работе вгоняло его в долгую хандру. Было, но нечасто.
А сейчас чуть ли не после каждого ЧП в душе надолго поселялась тоска, причем муторная, лишающая воли к жизни. Начинали мелькать в голове философские мысли о бренности бытия, о том, что человек постоянно живет как под дамокловым мечом различных катастроф. Все это угнетало да и не могло не угнетать. И ладно бы был Данилов неопытным юнцом, но он ведь взрослый мужчина, с жизненным опытом, кое-что повидавший и понявший, совсем не ипохондрик и почти не пессимист. Откуда это? Почему?
От бесплодных потуг начала болеть голова. Выйдя из душа, Данилов завернулся в полотенце и отправился на кухню, где заварил прямо в чашке чуть ли не столовую ложку черного чая. Почему-то захотелось прочистить мозги не кофе, а крепким чаем и закусить шоколадом. Подождал пять минут, разглядывая в окно оттенки утреннего неба, затем процедил почти черный настой через ситечко, распечатал плитку шоколада и приступил к стимуляции умственного процесса.
– Какая же это прелесть – крепкий чай, да еще с шоколадом. М-м-м! – сказал он.
Впрочем, крепкий кофе с шоколадом – тоже неплохо.
«Это все переутомление виновато, – решил он перед тем, как лечь спать. – Глобальное. Давно в отпуске не был, забыл уже о том, что такое безмятежная расслабуха. Все какие-то проблемы, дела, работа…»
С учетом Елениной беременности этим летом отпуск плавно и планово накрывался медным тазом. Данилов подумал еще немного и убедил себя в том, что спокойно обойдется без безмятежной расслабухи. От нее как раз еще больше дури в голову лезет. А когда в доме появляется младенец, то тут уже не до рефлексий и ипохондрии. Тоска – от безделья. Это лишь на первый взгляд кажется, что она от переутомления. Вон, когда в Монаково неделями не вылезал из больницы, мысли в голове были простые и естественные: о сне думал и иногда о кружке холодного пива. Никакая дурь в голову не лезла… Или лезла, а он просто забыл? Нет, вроде так, как сейчас, не накатывало, даже с учетом того, что находился он далеко от дома. А может, это оборотная сторона мудрости? А нужна ли она тогда?