Талос оглянулся на Чернецов. Гарадон был там. Неужели он не рассказал своему хозяину обо всем, что произошло?

— Магистр Войны хотел посеять раздор между нами. Он желал заполучить меня, потому что мое второе зрение не замутнено, как у его собственных провидцев. Я не могу поверить, что ты все еще отказываешься признать истину. Гарадон был с нами. Конечно, он…

— Молот Вознесенного рассказал обо всем, что произошло. Единственное, в чем провинился Черный легион, — это в том, что позволил заключенным напасть на наш «Громовой ястреб».

— Ты окончательно спятил?

Талос шагнул вперед. Оба Чернеца взяли оружие на изготовку. Гарадон занес молот, а силовые когти Враала ожили и опасно сверкнули.

— Они использовали взрывчатку, чтобы уничтожить дверь основного трапа.

Вознесенный ничего не ответил, но его улыбка все расставила по местам. Он знал, знал с самого начала, и никак не препятствовал Разорителю. Вознесенный готов был пожертвовать Талосом, несмотря на всю ценность его пророческого дара, ради милостей Магистра Войны.

В следующих словах Талоса прозвучала тихая, но нескрываемая угроза:

— Если ты думаешь, что я позволю тебе загнать десятую роту в могилу ради благосклонности Абаддона, то сильно ошибаешься.

— Ты хочешь занять мое место, Ловец Душ? — улыбнулся Вознесенный.

— Нет. Я хочу командовать наземной операцией. Я хочу выиграть эту войну и сохранить роту.

— Ты решил сам себя повысить? Как мило.

— Не я, Вандред.

Наконец-то Вознесенного проняло. Сузив глаза, он под скрип доспехов поднялся с трона:

— Не вздумай произносить его имя. Его сон слишком глубок. Он не проснется. Я — Вознесенный. Я — капитан десятой роты. Ты подчинишься мне!

— Довольно, Вандред. Ты не хочешь сам возглавить наши силы на Крите, и мы гибнем из-за твоего желания угодить Магистру Войны. Мы сражаемся с врагом, начисто лишенным человеческих эмоций. Они не чувствуют страха и не поддаются панике. Мы теряем время и ресурсы, пытаясь победить их привычным нам способом. Если их дух и можно сломить, то не с помощью болтеров и клинков. Мы должны использовать наши собственные машины. Машины, которые они когда-то изготовили для нас. Я отправляюсь в Зал Памяти, — завершил свою речь Талос. — Первый Коготь, за мной.

Сказав это, он развернулся и пошел прочь с мостика под защитой священных болтеров и мечей вновь сформированного Первого Когтя.

Когда дверь за ними закрылась, Кирион остановился.

Он прислонился к стене, свесив голову, словно приходил в себя после сильного удара. Его правая рука дрожала. Воин удержал болтер лишь потому, что кулак свело судорогой.

Активировав закрытый канал, он надтреснутым голосом обратился к Талосу:

— Брат. Нам… надо поговорить. Страхи Вознесенного наконец-то вырвались из-под контроля. Он захлебывается в них.

— Мне нет до этого дела.

— А должно быть. Когда ты заговорил о Зале Памяти, то, что осталось от Вандреда в этой оскверненной оболочке, взвыло от ужаса.

Вознесенный и его телохранители молча смотрели вслед Первому Когтю. Когда двери захлопнулись, Гарадон вновь опустил украшенный резьбой молот на плечо. Черная львиная морда его наплечника безмолвно щерилась на закрытую дверь.

— Я никогда не понимал, почему примарх так высоко ценил Талоса, — сказал Чернец.

Враал, стоявший по другую сторону от командного трона Вознесенного, озвучил собственные мысли:

— Он везучий. Фортуна благоволит ему. Он предвидел появление навигатора. А теперь взял в плен принцепса титана. Сам Магистр Войны похвалит его за такое приобретение.

— Я слышу отвращение в твоем голосе, брат. — Голос Гарадона звучал, как всегда, холодно и бесстрастно. — Его везение оскорбляет тебя?

Враал все еще не убрал когти-молнии. Они шипели и сыпали искрами во мраке мостика, короткими вспышками освещая его массивную терминаторскую броню.

— Да. Каждый его вдох оскорбляет меня.

— Враал, — протянул Вознесенный.

Слова прозвучали хрипло из-за горькой слюны, комом вставшей у существа в глотке.

— Да, мой повелитель?

— Ступай за ним. Мне все равно, как ты это сделаешь, но ритуал пробуждения должен быть осквернен.

— Да, мой повелитель.

Враал коротко кивнул. Сервомоторы его древней брони взревели.

Вознесенный облизнул заостренные клыки, не обращая внимания на выступившую на языке кровь.

— Талосу нельзя позволить разбудить Малкариона.

XIV
КАПИТАН ДЕСЯТОЙ

Я не желаю этого.

Я служил достойно и верно.

Развейте… мой прах в пустоте. Не… замуровывайте меня… в склеп…

Последние слова военного теоретика Малкариона

Спящий видел сны.

Он видел сны о битвах и кровопролитии, сны, в которых воспоминания мешались с кошмарами.

Планета. Поле боя. То самое поле боя. Миллионные армии схлестнулись в безжалостной схватке. Болтерный огонь, огонь, огонь — настолько громкий, что заглушает все остальные чувства. Настолько громкий, что ты слепнешь и во рту у тебя появляется привкус пепла. Звук болтерных выстрелов стал привычней, чем звук собственного голоса, — так глубоко он въелся в плоть и кровь.

Шпили дворца, раскинувшегося на целый континент. Башни крепости, равной которой не было и не будет, цитадели из золота и камня, способной поразить воображение даже самого алчного из богов.

Он умрет здесь. Он знал это наверняка, потому что помнил.

Он умрет здесь, но ему не дадут упокоиться с миром.

А болтеры все не прекращали огонь.

Узорчатая платиновая крышка саркофага беззвучно всплыла среди тонких, полупрозрачных струй пара в отключающемся стазис-поле.

Она была красива — красива той красотой, которой никогда не узнать «Оку бури». «Лэндрейдер», утыканный убийственными шипами и покрытый чеканной броней, тоже был произведением искусства в своем роде. Он воплощал зловещую славу легиона. На цепях для трофеев корчились тела распятых врагов, в то время как под гусеницами гибли сотни новых противников.

«Око бури» был жестоким убийцей, сулящим врагам неисчислимые беды. И керамитовый корпус машины вполне соответствовал заключенному в ней машинному духу.

Но красота саркофага относилась к иной, более благородной разновидности.

Он был окован бронзой и платиной. Барельеф на металле изображал одно из величайших сражений в истории десятой роты. Воин в древнем доспехе стоял, запрокинув голову к небу. В руках он сжимал два вражеских шлема. Правую ногу воин поставил на третий шлем и глубоко вдавил его в землю.