– Теперь же я пойду и выберу бамбаду, которая будет сопровождать меня в путешествии.
Пребывание в арсенале обыкновенно приводило Помпилио в отличное расположение духа, и он надеялся избавиться от неприятного осадка, вызванного разговором. Но надеждам не было суждено сбыться.
– Сомнительно, чтобы бахорский инженер обучался в Химмельсгартне, – ледяным тоном произнес Валентин. – Вспомните Мерсу, мессер, наш несчастный алхимик понятия не имел, с какой стороны у бамбады ствол.
– Ядрёная пришпа!
– Вам придётся взять обыкновенное оружие, мессер, или же не брать вовсе, поскольку бахорские инженеры…
– Я понял.
– …отличаются миролюбием.
– Да!
– И предпочитают вызывать полицию, в отличие от вас…
– Теодор!
– …разрешающего проблемы самостоятельно. – Валентин поправил монокль и замер, всем своим видом демонстрируя, что готов исполнить любую прихоть хозяина хоть здесь, хоть в далёком Линегарте.
Помпилио прекрасно знал эту позу, открыл рот, намереваясь привести слугу в чувство, но передумал. У него не было настроения ругаться.
– Теодор.
– Да, мессер? – Монокль многозначительно сверкнул.
– Упакуй двойной запас болеутоляющего, – негромко произнёс дер Даген Тур.
И камердинер обмяк, растерялся во второй раз за разговор:
– Вы говорили, что с ногами всё в порядке.
– Предыдущее путешествие показало, что серьёзные нагрузки вызывают… нездоровые ощущения, – неохотно ответил Помпилио, возвращаясь к созерцанию трости. – Я требую от тела больше, чем оно может мне дать сейчас. – Пауза. – Но у меня нет выхода.
Валентин тяжело вздохнул, но послушно склонил голову:
– Да, мессер, двойной запас болеутоляющего.
* * *
«Восхитительная моя Этна!
Я снова вынужден извиняться за то, что не писал несколько дней.
Я молчал, потому что всё это время мною владело отвратительное настроение. И ещё потому что мне нечего было сказать.
Я получил оплеуху, Этна… Нет, не оплеуху, я получил жестокий удар. Я – хороший алхимик, досконально знаю возможности «Азунд» и умею эффективно их использовать, я почти научился управляться с нижними чинами, перестал допускать детские ошибки, путаться в армейском жаргоне и веду себя, как настоящий офицер.
Но я всё равно остался шпаком!!!
Я должен… Я обязан был догадаться, что землеройки устроили грамотную оборону и тщательно пристрелялись к наиболее удобным для расположения наших бронетягов площадкам. И плевать, что ошиблись все: разведчики, Лепке, Аксель… Плевать!
Плевать!!!
Я потерял людей! Две машины! Два экипажа!
Я видел, как взрывались бронетяги…
Я знаю, что ребята не мучились – взрывы были такой силы, что «Азунды» разорвало на куски, – но это не важно. Важно то, что они мертвы, а мне остаётся лишь молить святую Марту о прощении.
Они погибли из-за меня.
Ты спрашиваешь, почему я упомянул святую Марту?
Да, Этна, ты права: наша семья никогда не была религиозной, скорее, так сказать, современной, но в последнее время я всё чаще обращаюсь к заступнице. Я не молюсь… ещё не молюсь, но уже разговариваю. Я рассказываю святой Марте то, что не могу открыть Акселю и даже тебе. Прости, Этна, но даже у эпистолярной исповеди, как выяснилось, есть черта. У меня было о чём промолчать, было что скрыть, и сейчас, когда «всё это» накопилось, я вижу собеседником только святую Марту. Прости, Этна, прости, но мне нужно не понимание, а прощение. И не от человека прощение, потому что люди, которых я защищаю, моих мучений не понимают – ведь я для них герой; а люди, которых я убиваю, никогда меня не простят. И поэтому я обращаюсь к нашей святой.
А прощения у тебя прошу только за то, что не сказал об этом раньше.
Я убиваю, Этна, а люди, что идут рядом, – умирают. И кто-то должен дать мне прощение…»
Из личной переписки фельдмайора Адама Сантеро
27-й отдельный отряд алхимической поддержки
Приота, Межозёрье, начало октября
– Ты как?
– Дерьмово.
– Всё еще?
– Да.
– Значит, порядок.
– Правда?
– Поверь.
Аксель отыскал Адама в «гараже», на поляне, отданной под стоянку бронетягов и битком набитую «Азундами», «Ядратами», «Бёллерами» и грузовиками снабжения – вперемешку. Здесь располагалась вся техника Двадцать седьмого отряда, образовав чудовищно путаный лабиринт из брони, бочек, цистерн, ящиков, инструментов и прочего барахла, неотъемлемо сопровождающего механизированное подразделение по фронтовым дорожкам. Сантеро сидел на земле, бездумно наблюдая за ковыряющимися с катками механиками, жевал жёлтую травинку и напоминал бы деревенского пастуха, если бы его «овцы» не были столь огромны. Несмотря на то что «Азунды» строились на облегчённой, по сравнению с «Доннерами», платформе и высота их гусениц не превышала двух метров, занимающиеся ими люди всё равно казались карликами, ползающими по бокам огромного дракона.
Многогранная, корявая на первый взгляд башня, ощетинившаяся клювом огнемёта и многоглазыми «Гаттасами», тщательно забронированный кузель – паровое сердце бронетяга, и шесть цистерн на корме, также прикрытые пулемётными гнёздами. Мощь истинного дракона! Пусть и не летающего.
Ещё несколько дней назад Сантеро идеализировал бронетяги. Они казались Адаму наглядным воплощением победы разума над природой, а Войны – над Миром. Бронированные горы, изрыгающие огонь и свинец, не знающие преград и поражений…
Ещё несколько дней назад.
Теперь же Адам знал, что его прекрасные драконы-бронетяги вполне убиваемы. И вздрагивал, вспоминая огромные, до неба, костры, в которые превратились подбитые «Азунды». Крики, что быстро стихли, полные ужаса глаза механика, дрожащие руки наводчика и свой страх. Свой собственный страх Сантеро тоже вспоминал и не стыдился его. Со своим страхом Адам мирился, но ему было стыдно за то, что по его вине погибли люди.
– Рано или поздно ты должен был задуматься о смерти, – негромко произнёс Крачин, присаживаясь рядом с другом.
– Я всегда думал о смерти, – отрезал Сантеро.
– Ты всегда знал, что она где-то рядом. Ты нёс её другим, нёс издалека, а сейчас она щёлкнула тебя по носу, – размеренно объяснил эрсиец, проводя рукой по маленькой бородке. – Это принципиально разные вещи, Адам, считай, что сейчас ты сдаёшь последний экзамен на звание офицера.
– Я должен привыкнуть к смерти?