Чтобы светить, нужно гореть.
Виктор Франкл [17]
Тони проснулся все в той же Бабушкиной хижине и сел. Снаружи была кромешная тьма; ночной холод проникал сквозь одеяла, которыми был занавешен вход, и добирался до тела, вызывая легкую дрожь. У очага приглушенными голосами беседовали двое — Иисус и Бабушка. Они говорили что-то о стене, окружавшей их территорию и пострадавшей во время ночных землетрясений. Увидев, что Тони проснулся, они заговорили в полный голос, приглашая его принять участие в беседе.
— С возвращением, Тони, — приветствовал его Иисус.
— Спасибо. А где я был?
— Во-первых, в коме, а во-вторых, в умоисступлении, — известила его Бабушка.
— За последнее прошу прощения, — сказал Тони.
— О, это совершенно лишнее, — заверил его Иисус. — То, что ты осознал и признал, было поразительно! Не принижай значительности этого события. Мы понимаем, что ты смущен, но считаем, что это было очень важно.
— Замечательно! — бросил Тони и снова повалился на одеяла. — Я полюбил смерть. Очень утешительная новость. — Тут ему в голову пришла новая мысль, и он опять сел. — Но если это правда, то почему я так стремлюсь остаться в живых?
— Потому что жить — это нормально, а смерть — аномалия, — ответил Иисус. — Ты был задуман и создан не для смерти, так что тебе по природе свойственно бороться с ней. Ты не полюбил смерть, но ты на пути к тому, чтобы отдаться чему-то большему, чем ты сам, что не в твоей власти и что может освободить тебя от чувств вины и стыда. Ты застыдил себя до смерти.
— Напоминает мне еще кое-кого из знакомых, — заметила Бабушка.
— О, это меняет дело! Теперь я могу гордиться собой! — Тони натянул одеяло на голову. — Пристрелите меня, и дело с концом.
— Можем предложить кое-что получше, если ты не против.
Тони выбрался из-под одеяла, поднялся, взял стул и поставил его рядом с очагом.
— Слушаю со вниманием — правда, мне ничего другого и не остается. Я мог бы назвать массу мест, где я предпочел бы находиться сейчас, но слушаю вас… Однако имейте в виду, что я не собираюсь со всем соглашаться и подписываться под чем попало, — я все еще не уверен, что вам можно верить, так что… Но я, кажется, порю чушь, да?
— Просто дай нам знать, когда кончишь, — усмехнулась Бабушка. — Чего-чего, а времени у нас хватает.
— Ладно, умолкаю. Значит, говорите, вы можете предложить мне что-то интересное вместо того, чтобы пристрелить меня? — «Это обнадеживает, — подумал Тони. — Богу пришла в голову идея. Но возможно ли это? Как может прийти в голову что-то новое, если и так знаешь все?» Он поднял голову. Бабушка и Иисус смотрели на него. — Прошу прощения, я готов.
— Тони, — начал Иисус, — это приглашение без какого-либо расчета.
— Скажи сразу, — прервал его Тони со вздохом, — соглашусь ли я принять его? Я думаю, это избавит нас от лишних разговоров.
Иисус взглянул на Бабушку, та кивнула.
— Ну хорошо, — согласился Тони, — валяйте. Что я должен делать?
— А ты не хочешь узнать, на что ты соглашаешься? — спросил Иисус.
— Я же по своей воле решил согласиться. Меня ведь не принуждали.
— Ну да, ты сам решил.
— Ладно, верю, — сказал Тони, удивляясь самому себе. — Я очень не хочу сознаваться в этом, но мне вроде как начинает нравиться действовать вслепую. Поймите, я никогда так не поступал, то есть никогда не рисковал и никому не доверялся, не получив какой-либо гарантии или хотя бы подписанной договоренности о неразглашении информации… Тебе не нужна подписка о неразглашении?
— Никогда об этом не задумывался, — засмеялся Иисус.
— Так что я должен делать?
— Мы… Но подожди, огонь гаснет.
Тони чувствовал себя легко и свободно — возможно, в результате своего недавнего признания, пережитого потрясения и наступившего затем облегчения. Какова бы ни была причина, он дышал глубоко и ровно и даже пододвинул свой табурет поближе к шевелившимся в огне поленьям, приводимым в движение вспышками искр.
— Иисус, а я говорил, что у тебя… — Он хотел сказать «красивые глаза», но решил, что это прозвучит не вполне подобающе, и выразился иначе: — Необыкновенные глаза.
— О да, что есть, то есть. От отца достались.
— От Иосифа? — удивился Тони.
— Нет. Иосиф был мне приемным отцом, так что никаких генов я от него не унаследовал.
— А, так ты имеешь в виду Бога Отца? — Тони указал вверх.
— Да, папу Бога.
— Он никогда мне не нравился, — заметил Тони.
— Ты же не знаешь его, — отозвался Иисус недрогнувшим голосом, все так же ласково и мягко.
— И не хочу знать.
— Слишком поздно, брат мой. Меня ты уже знаешь, а яблоко от яблони, как говорится…
— Хм… — пробурчал Тони, и они замолкли, завороженные танцем языков пламени, пожиравшего свою добычу. Наконец Тони спросил: — Твой отец — он ведь Бог Ветхого Завета?
Тут вмешалась Бабушка. Встав и потянувшись, она произнесла:
— Бог Ветхого Завета! Нет, он сведет меня с ума! — С этими словами она повернулась и нырнула сквозь занавес из одеял в спальное помещение. Обменявшись взглядами, Иисус и Тони рассмеялись и опять стали смотреть на догорающий огонь.
— Иисус, — сказал Тони, понизив голос, — все-таки кто такая эта женщина, Бабушка?
— Я все слышу, — донеслось из соседней комнаты.
Это не смутило Тони, он ухмыльнулся.
— Она из племени лакота, — объяснил Иисус. — Как и ты, между прочим.
— Что значит «как и я»? — удивился Тони.
— Тони, каждый из нас принадлежит к той или иной нации или племени и все — члены двуногого братства. Мои предки — иудеи, в тебе же кровь индейцев лакота.
— Неужели? — Тони был поражен. — Получается, что она… действительно моя бабушка?
— Только по крови, воде и духу, но не по плоти. Ты не родственник ей, а вот она твоя родственница.
— Как это? Не понимаю.
— Это удивляет тебя? — улыбнулся Иисус. — Я так отвечу на твой вопрос: эта сильная, храбрая и прекрасная женщина — Святой Дух.
— Вот эта индианка — Святой Дух?
Иисус кивнул, а Тони только покачал головой.
— Да-а. Не совсем таким я его себе представлял. Я думал, Святой Дух — это нечто призрачное, водянистое или что-нибудь вроде силового поля, а не старуха… — тут он понизил голос до еле слышного шепота, — которая живет в такой развалюхе.