Сладость уступила место иному. Страсти. Акива был такой настоящий — соль и мускус, огонь и плоть, и биение сердца. Его губы, подбородок, шея, мягкая впадинка за ухом, то, как он вздрагивал, когда Кэроу целовала его там… а потом каким-то образом ее руки оказались под рубашкой. Пальцы скользили по его телу, он крепко обнял ее.
Кэроу откинулась назад, притянула Акиву к себе. Ощущение его тела, обжигающее и… знакомое: она была собой, но одновременно кем-то другим, выгибалась дугой и по-звериному урчала.
Акива резко отстранился.
Решительно встал. Кэроу села на кровати. Дыхание перехватило. Платье сбилось у бедер, на одеяле лежала позабытая косточка, Акива стоял в изножье кровати, отвернувшись, с опущенной головой. Ритм его дыхания совпадал с дыханием Кэроу даже сейчас. Кэроу молчала, обессиленная страстью. Ни разу в жизни она не испытывала ничего подобного. Теперь, когда между ними было пространство, она корила себя: зачем она зашла так далеко? Но все же ей хотелось вернуть все назад — и пыл, и остроту, и всеохватность чувств.
— Прости, — натянуто сказал Акива.
— Нет, я сама виновата. Все в порядке, Акива, я тоже тебя люблю…
— Не в порядке. — Он повернулся, тигриные глаза сверкали. — Этого не должно было произойти, Кэроу. Не хочу, чтобы ты возненавидела меня еще больше…
— Возненавидела тебя? Как я могу…
— Кэроу, — перебил он, — ты должна узнать правду прямо сейчас. Нужно разломить косточку.
И наконец они сделали это.
Вещица, такая маленькая и хрупкая, издала резкий, чеканный щелчок.
Щелк.
Порыв — словно ветер ворвался в дверь. Кэроу была и ветром, и дверью, и домом, куда ворвался ветер.
Она проникла в себя.
Наполнилась собой.
Закрыла дверь. Ветер утих. Все оказалось так просто.
Она обрела цельность.
Она — дитя.
Она летит. Разреженным воздухом трудно дышать, мир так далеко внизу, что даже играющие в догонялки луны сверху кажутся сверкающими коронами на детских головках.
Она уже не ребенок.
Она спускается с неба между ветвями деревьев. Темно, однако слышно, как в роще рассекают крыльями воздух эвангелины, ночные змееголовые птицы, пьющие нектар скорбных цветов. Они летят на ее зов — шшух-шшух, — вьются вокруг, задевают крыльями цветы, и золотая пыльца осыпается ей на плечи.
Позже, когда возлюбленный станет жадно целовать ее, от пыльцы занемеют его губы.
Она в бою. Серафимы падают с неба, оставляя огненный след.
Она любит. Словно звездным светом, светится любовью изнутри.
Она восходит на эшафот. На нее смотрят многие тысячи лиц, но она видит лишь одно.
На поле боя она стоит на коленях рядом с умирающим ангелом.
Ее окутали крылья. Кожа пылает, любовь как пожар.
Она всходит на эшафот. Руки скручены за спиной, крылья связаны. На нее смотрят многие тысячи лиц; топот ног, копыт; глумливый свист и гиканье перекрывает один голос. Это кричит Акива, и от его крика призраки выскакивают из своих гнездилищ.
Она — Мадригал Кирин, посмевшая мечтать о другой жизни.
Огромное лезвие сверкает, как падающий с неба диск луны.
Вдруг…
Кэроу ахнула. Судорожно схватилась руками за шею — она была невредима.
Моргнув, Кэроу посмотрела на Акиву, а когда тихо произнесла его имя, оно прозвучало по-новому: в нем слышалось благоговение, и любовь, и мольба, словно голос восстал из глубин времени. Так и было.
— Акива, — выдохнула она, в полной мере ощущая свое «я».
С болью, с тоской в глазах он смотрел на нее и ждал.
Она опустила руки и сняла перчатки. Ладони дрожали. Она в изумлении уставилась на них.
Ладони тоже пристально смотрели на нее.
Они смотрели на нее — два глаза цвета индиго, — и она поняла, что сделал Бримстоун.
Наконец она все поняла.
Когда-то давным-давно в мире было две луны, две сестры.
Нитид была богиней слез и жизни, и небо принадлежало ей.
Эллаи же не почитал никто, кроме тайных любовников.
Мадригал взошла на эшафот: руки скручены за спиной, крылья связаны. Никакого смысла эта мера предосторожности не имела — над головой дугой изгибались прутья стальной клетки. Прутья защищали от набегов серафимов и не использовались для того, чтобы удержать химер, но сегодня они служили именно этой цели. У Мадригал был один путь — к собственной смерти.
— Это ни к чему, — возражал Бримстоун, когда Тьяго приказал связать ей крылья. Тихий, почти неслышный голос проскрежетал, словно что-то протащили по земле.
Тьяго — Белый Волк, генерал, сын и правая рука Воителя, — сам все прекрасно знал, но оставил его слова без внимания. Он жаждал ее унизить. Смерти Мадригал было для него недостаточно. Ему хотелось видеть ее жалкой, раскаивающейся.
Он будет разочарован. Скрутить ей руки, связать крылья, принудить встать на колени — это он мог, однако не в его власти было заставить ее каяться.
Она не жалела о том, что сделала.
Во дворце на балконе, сверкая золотыми наконечниками на оленьих рогах, восседал Воитель. Тьяго находился рядом с отцом. По другую сторону от Воителя обычно сидел Бримстоун, но сейчас его место пустовало.
Тысячи глаз неотрывно следили за Мадригал, какофония голосов усиливалась, гул временами переходил в улюлюканье. Раздавался неистовый топот ног. На памяти живущих экзекуций на площади не проводили, но собравшиеся знали, что делать: ненависть была готова возродиться.
Раздался обвинительный вопль:
— Любовница ангелов!
Кое-кого в толпе обуревали сомнения. Мадригал — воплощенная красота, само изящество, — могла ли она совершить столь невообразимое?
А потом вывели Акиву. По приказу Тьяго ему предстояло увидеть все своими глазами. Стража, сбив его с ног, заставила встать на колени на платформе прямо напротив Мадригал, чтобы ничто не загораживало ему вид. Даже в цепях, весь в крови, измученный пытками, Акива был прекрасен. Крылья сверкали, взгляд пылающих диким огнем глаз прикован к ней, и сердце Мадригал наполнилось теплом, и нежностью, и горьким сожалением о том, что ее тело больше никогда не познает его, губы никогда не прикоснутся к его губам и мечтам никогда не суждено будет сбыться.