Потом валили длинное дерево, обтесывали до бревна. Укладывали на столбы-колоды в два локтя высотою, под бревном разводили огонь и непрерывно поливали бревно водою. В выдолбленную канаву вбивали распорки-упруги, делая их всё длиннее, а расщелину в бревне – всё шире. Так зарождалась основа насада – стружок, которому предстояло ещё обрасти деревянными рёбрами и набойными бортами. Стружков тех было великое множество – немалую убыль предстояло в эту зиму понести владениям смоленского лесного Бога.
Вместе со смолянами работали и полочане. Варяги из Рогволодовой дружины над стружками и будущими насадами только посмеивались – хотя и работали едва ль не лучше остальных.
Мечеслав и сам валил и обтесывал деревья, таскал воду – парить колоды, вытесывал расщелины в их боках и забивал в них упруги. Но понять, зачем великому князю – а что стружки готовили не для смолян, было ясно – столько судов на Днепре, вятич не мог. Ведь Днепром к хазарским землям не подойдёшь. Вот рубили б так ладьи на Оке или на Дону… скорее уж на Дону, Ока-то по землям Киевских князей не течёт.
А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.
Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.
К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.
Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.
В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.
Вятич оглянулся, ожидая увидеть за спиною не иначе, как кованую рать Итиль-кагана, выезжавшую на лёд Днепра.
Но на льду были всего лишь молодая баба-кашеварка, со смехом гоняющаяся за озорницей-дочкой лет трёх-четырёх. Пигалица верещала от смеха и уворачивалась от материных рук.
– Д-дуры… – выдавил сквозь непрожёванную кашу купец. – Там же ключи на дне, лёд не дер…
Мечеслав не слушал дальше, он бежал к берегу – и видел впереди себя спину дядьки Ясмунда, а рядом, бок о бок, мчался великий князь и дружинники-побратимы.
– Стоять! – голоса одноглазого достало б остановить конную лаву. Женщина замерла на месте, оглядываясь, ещё не погасив улыбки на разрумянившемся лице. На берегу люди оборвали разговоры, немногие ещё не подошедшие к котлам за кашей опустили тёсла и секиры.
И в тишине громом ударил в уши жуткий звук, утробный, гулкий. Треск расходящегося льда.
– Неда! – закричала кашеварка, и её голос выбил из малышки всё веселье. Она кинулась к матери, прижалась к ней. Женщина подхватила малышку на руки, шагнула к берегу.
Лёд снова гулко икнул.
– Стоять! – громче прежнего рявкнул Ясмунд. Замерла не толька кашеварка с маленькой Недой, остановились на кромке льда князь Святослав с дружинниками. – Ложись! На лёд ложись! Ползи сюда!
И сам лёг на живот, пополз навстречу.
Женщина что-то говорила – с берега было не разобрать, – протягивая малютку-Неду подбирающемуся к ним Ясмунду. Одноглазый поднял маленькую кривичанку одной рукою – и одним мощным броском кинул в остававшихся на берегу дружинников. Девчонка не успела даже закричать от страха – её подхватил Икмор.
Лёд трещал.
Ясмунд ухватил кривичанку за меховой воротник кожушка и кожаный пояс и, приподнявшись на колено, толкнул обеими руками в сторону берега. Князь, Мечеслав и подбежавший Радосвет в шесть рук вытащили кашеварку со льда.
– Мамка!
– Неда, Недушка, доча…
Ясмунд распрямился, всё так же оставаясь на одном колене. Утёр пот со лба. Глянул жёлтым глазом, будто подмигнул. Шевельнул седым усом, так, что у Мечеслава Дружины невольно поползли в стороны углы рта.
А потом лёд грукнул особенно громко. Будто каркнул огромный ворон.
Там, где мгновение назад стоял на одном колене княжеский наставник, чернела, дыша парком, полынья.
Князь молча сорвал с себя плащ-корзно, свернул, просунул под широкий кожаный пояс, завязал узлом, буркнув – «держите». И ничком скользнул на лёд. За ним – Мечеслав и Икмор. Посеревшее лицо сына Ясмунда корёжил немой вопль, и Мечеслав почувствовал, что ему тоже хочется закричать от тоски и ярости.
Совсем не надо тонуть в такой воде, чтоб погибнуть. Только окунись – и пробудь в ней несколько ударов сердца.
Синяя рука вырвалась из полыньи. Сгребла лёд. Показалась мокрая голова и лицо – тоже синее.
Святослав вцепился в запястье синей руки. Вовремя – синие пальцы начали разжиматься. А одноглазое лицо ткнулось в лёд.
Мечеслав почувствовал, что его тянут на берег. В щиколотки вятича поверх паголенок впился мёртвой хваткой Радосвет. Икмора вытягивал за ноги Ратьмер.
Мгновения до того, как бесчувственное, синее тело Ясмунда оказалось на берегу, показались им всем чудовищно долгими.
Святослав вытащил плащ из-за пояса и уложил на него тело дядьки. Парок у губ Ясмунда виднелся еле-еле.
– На сани! В Смоленск! – крикнул князь таким голосом, что ни «живо», ни «быстро» добавлять не понадобилось. Варяги-лесорубы вместе с дружинниками, будто муравьи, кучей облепили Ясмунда и быстро уволокли сына Ольга Вещего к саням. Вместе с ними шагал и князь. А Мечеслав Дружина остался сидеть у берега на корточках, будто дони или свеи, и трястись так, словно это его сейчас вытащили из полыньи.
– Суки, – услышал он вдруг негромкий и злой голос, в котором тепла было не больше, чем в звуке расседающегося льда. – Сучонки потные. Из-за вас всё. Из. За. Вас.
Мечеслав повернулся. Ратьмер неторопливо шёл на молодуху-кашеварку, а та, притиснув к себе дочку, пятилась от него вдоль берега, и лицо у неё сейчас было – белее, чем после первого треска льда.
– Эй, бояр… – сунулся наперерез Ратьмеру Радосвет. Торговец годился по годам в отцы Ратьмеру и был на полголовы выше поджарого русина. Но дружинник отмахнулся кулаком не глядя, будто муху отгонял, и купца аж перевернуло в воздухе и шмякнуло навзничь в снег. Кривичанка, не в силах оторвать глаз от лица идущего к ней русина, открывала рот, будто пыталась закричать и не могла. Красные от мороза пальцы Ратьмера шевелились в воздухе, будто дружинник что-то комкал и рвал ими.
Икмор встал между молодухой и побратимом. Появился так внезапно, как его отец умел появиться за плечами ничего не подозревающих дружинников.
– Отойди от неё, – голос Икмора был так же тих и холоден, как голос Ратьмера, и так же недобр.