– Икмор?! – в ледяном хрусте прорезалось человеческое удивление. – Ты что, дурак? Всё ж из-за потной с отродьем! Твой отец…
– Мой отец спас эту женщину и её ребёнка. Отойди. Или будем драться насмерть, – ничуть не повышая голоса, повторил Икмор, глядя Ратьмеру в лицо и опуская руку на крыж меча.
Из Ратьмера будто выдернули какой-то стежень. Он ссутулился, отвёл глаза, махнул рукою и побрёл наверх, к кострам. Проходя мимо места, где ворочался в снегу, размазывая по усам юшку из разбитого носа и губ, Радосвет, Ратьмер залез рукою в калиту на своём поясе, и на ходу, не глядя, так же, как бил, высыпал на снег пригоршню серебра.
Хворал Ясмунд страшно.
Несколько дней метался в трясовице, никого не узнавая – чтоб влить в рот старика целебный отвар или плошку мясной похлёбки, нескольким дружинникам приходилось его держать.
Осунулся, словно стаял в пламени хвори.
Предслава дневала и ночевала у его ложа, отлучаясь только покормить младших сыновей. В клети стоял жуткий дух – от хворого пота, от трав, от замешенных на барсучьем или медвежьем жиру притираний…
Мечеслав слышал, как княгиня тихо плакала на груди пришедшего навестить дядьку князя: «Господин мой, муж мой, прости, прости… у меня ничего не получается, я всё, что могу, делаю, видят Боги – но он такой старый». Святослав стоял, прижимая супругу к груди, обнимая её вздрагивающую от бесшумных рыданий спину, и глядел на лежащего на соломе Ясмунда.
По очереди у клети сторожили дружинники – выученики одноглазого, к которым прибился и Мечеслав, из-за болезни Ясмунда вернувшийся с Радосветова двора на дружинный.
Однажды ночью, сидя у клети, Мечеслав услышал вдруг сквозь дремоту странный звякающий звук. Вскинул голову и увидел, как из клети, где лежал Ясмунд, выходит женщина. В первый миг принял её за княгиню, во второй – за одну из её служанок.
Но ни княгиня, ни её служанки не носили таких украшений.
Шапочка, вся в медных чешуйках, прикрывает голову. Шею, будто гривна, охватывает пластина, широкая, плоская, полумесяцем. С выгнутого края свисают не то утиными, не то лягушачьими лапками подвески. Они-то и позвякивали. Большой плат лежит на плечах, и шитый узор тоже незнаком глазу вятича.
А самое чудное, что всё это Мечеслав Дружина успевает разглядеть буквально за мгновение.
Стоит ему хлопнуть тяжёлыми веками – и вятич видит, что чудно наряженной молодой женщины в гридне нет.
Заснул, что ли? Ох, мелькает уже привычно, дядька Ясмунд-то не видит… и тут же мысль осекается – Мечеслав вспоминает, где дядька и что с ним.
– Где она? – хрипловатый шёпот. Княгиня Предслава с восковой свечою в руках выглядывает из двери клети. Лицо тоже мутное от недосыпа.
– Кто? – переспрашивает дружинник. Княгиня прикрывает веки длинными пальцами.
– Ох… померещилось… будто женщина тут была… одета не по-кривичски и не по-варяжски…
– И мне… померещилось… – деревенеющими губами отвечает Мечеслав, видя, как на лице княгини Предславы проступает отражение его же жуткой догадки – кто может прийти в ночи к тяжко больному старику.
Княгиня бросается к ложу дядьки. Мечеслав отстаёт на полвздоха.
Ясмунд спит. Ноздри ястребиного носа шевелятся, шевелятся седые волоски на усах.
Ночная гостья, однако, являлась не к худу. С той ночи Ясмунд начинает медленно идти на поправку, а к концу месяца даже выходит в гридню, хватаясь за стены и с явной натугой переставляя ноги.
Дружинники, однако, продолжают бдеть у клети.
И в одну из ночей снова приходит очередь вятича.
Ночью Мечеслав Дружина проснулся, как от толчка. Он пытался понять, что за звук его разбудил – и вдруг испугался, поняв, что проснулся от тишины. В темноте клети не было слышно дыхания Ясмунда. Вятич чуть не закричал в голос, метнулся к ложу – и наткнулся рукой на лежащие поверх соломы шкуры с шерстью, засалившейся от пота. Ложе княжеского наставника было пусто.
Он выскочил в гридню – и замер.
В светце еле-еле не коптила даже – тлела единственная лучина, но после полной тьмы клети и этого было вдосталь, чтобы узнать человека, стоявшего за пустым столом, рядом с княжеским местом, и разглядеть, что он делает.
Одноглазый стоял перед повешенным на спинку княжеского сиденья ремнём с ножнами. Коснулся кончиками пальцев крыжа, постоял – и медленно, словно нехотя, отвёл руку. Поправил свёрток, уложенный на подлокотник – Мечеслав узнал еле слышный шелест стальных колец.
Ясмунд обвёл глазом спящую гридню – Мечеслав припал к стене и перестал дышать, – негромко вздохнул, и, повернувшись спиною к оставленному поясу с оружием и кольчуге, пошёл к выходу.
Проскрипела дверь. Хлопнула.
Ясмунд ушёл. Ушёл, оставив кольчугу и то, без чего воину немыслимо было перешагнуть порог, – пояс с ножом и мечом.
Мечеслав рванулся к дверям вслед за одноглазым. Остановился, наклонился к посапывающему во сне гридню – так и есть, Клек, – затормошил его, ухватив за грудки. Тут же пришлось одной рукою перехватить летящий в лицо кулак.
– Клек, это я, Дружина! – прошипел вятич в моргающие бессмысленные глаза побратима. – Вставай! Беги к князю!
– Чстрслось? – пробормотал Клек.
– Ясмунд!
– Чего с ним?! – на это имя дружинник проснулся. Окончательно и разом.
– Уходит! Я к воротам, а ты за князем беги.
Больше Клек вопросов не задавал. Вскочил так, что чуть не сбил с ног самого Мечеслава, и в дверь они проскочили чуть не плечом к плечу.
Ясмунд решил уйти. Решил, что, увечный, стал обузой для государя, для дружины. Кто сможет его остановить?
Только Святослав.
А кто посмеет встать на пути у сына Ольга Вещего, кто удержит его до прихода единственного человека, которому Ясмунд подчинялся? Кто это сделает, кроме единственного, наверно, дружинника в киевском полюдье, не впитавшего трепет перед жёлтым взглядом дядьки с отроческих лет?
Лучше б было поднять на ноги всю дружину… но ни дядька, ни государь Святослав не скажут за такое спасибо.
Мечеслав стрелой летит через двор, пару раз чуть не падает, оскользнувшись. Голос Ясмунда звучит у ворот. Ну да, вон и отроки-приворотники уже потянулись к засову.
– Не открывать! – гаркает, выдохнув серебристое в лунном свете облако, Мечеслав. Отроки застывают двумя истуканами – вытянувшиеся лица, вытаращенные глаза.
Даже князь до этой ночи не отменял приказы Ясмунда.
Одноглазый – в плаще, в колпаке – поворачивается к вятичу. У другого это движение казалось бы самым обычным, естественным. Но Мечеслав успел запомнить, как двигался Ясмунд.
Раньше.
– Сдурел, вятич? – и голос почти прежний.