И князь Глеб Игоревич снова засмеялся.
Мечеслав переглянулся с Верещагой, потом с Икмором. Лица у всех троих были одинаково вытянувшиеся, с огромными глазами. С неуютным холодком между лопаток Мечеслав Дружина подумал, что несколькими ударами сердца назад их, всех десятерых, можно было брать голыми руками – настолько потрясли дружинников Святослава облик и поведение младшего князя. Благо ни Ольга, ни её человек-ошкуй не сообразили дать знака стражникам с золочёными топорами.
Впрочем, лица княгини Ольги и Ясмунда тоже приобрели, при всём несходстве, нечто общее. Похоже было, что у княгини киевской и наставника её старшего сына сильно заболели зубы, и они изо всех сил пытаются это скрыть, да не выходит.
Даже на морде белобрысого верзилы, что в выразительности не слишком обгоняла деревянные столбы-подпоры, и то проявилась тень того же чувства.
– Глеб… – медленно, словно подбирая каждое слово, проговорил Святослав. – Ты, брат мой, пока… побудь у себя в покоях. И знаешь, брат, немцев я, пожалуй, в город не пущу…
Лицо младшего князя начало вытягиваться, а глаза часто захлопали.
– …А меч тебе я сам разрешу носить. Без немцев. И даже владеть им поучим, чтоб он не просто так у пояса болтался…
Дружинники Святослава, облившись холодным потом, украдкой переглянулись в безмолвном ужасе.
«Поучим…» это кому ж предстоит этакое счастье?! Один Вольгость Верещага мог чувствовать себя поспокойнее прочих – ему-то точно была обещана участь не наставника шестнадцатилетнего князя, а как раз наоборот – ученика Бояна Вещего… не самая худшая участь, как выяснилось.
– Да я умею… а на охоту? – жадно спросил Глеб. – Охотиться тоже можно будет? Немецкий кесарь охотится, говорят, а в Царь-городе такого обычая нету…
– И охотиться будем, – улыбнулся Святослав. Глеб расцвёл:
– Тогда и правда, ну их в болото, тех немцев! Только ты не обманывай, ладно? – просительно добавил он, уже поворачиваясь к дверям. Князь улыбнулся успокаивающе вслед, и Глеб, окончательно повеселев, выбежал из гридни чуть не вприпрыжку.
Небо за окнами гридни посветлело.
Святослав прошёл вперёд – человек-ошкуй встрепенулся, но, не видя никакого знака от опустившей лицо на переплетённые пальцы госпожи, мешаться в разговор сына с матерью не осмелился. Князь присел на ступеньку деревянного возвышения. Помолчал. Потом заговорил тихо:
– Матушка, ты что, и впрямь настолько от власти утомилась, что решила, будто я на Глебку руку подыму? Мы ж не в Царь-городе, матушка, и хоть ты Еленой нареклась, да я-то остался Святослав, а не в Константина-братоубийцу перекинулся! [4] Или…
Князь помолчал и добавил ещё тише, но уже совсем другим голосом:
– Или ты решила младшего сына своим единоверцам немецким в заложники отдать? Чтоб они, с ножом у его горла, проще в Киев войти смогли? Так ли?
Княгиня вдруг страшно, сухо всхлипнула за переплетением тонких пальцев. Потом, не отнимая их от лица, заговорила:
– Я плохая христианка, сын… ты меня моей верой попрекаешь, а я и в ней некрепка… когда Глеба родила – мне сон был. Суженицы [5] над нашим ложем встали. Первая сказала – быть младенцу добрым сыном и матери послушным. Вторая прибавила – быть ему князем в Киеве. А третья, младшая, отозвалась – умереть ему от братней руки. Знаю, что тот, кто снам верит, с самим Врагом проклят будет, и каюсь в том ежедённо, и знаю, что в пророчества верить нельзя, грех и суета… а выкинуть из сердца – не могу…
Невзирая на рассвет, в гридне словно потемнело и повеяло ночным холодком. И мало кому не померещилось, будто он сам стоит там, в княжьей повалуше, сам видит три тонкие тени – тени без тел – протянувшиеся по бревенчатым стенам, по плахам потолка над ложем княгини и её маленького сына, слышит жужжащие голоса, похожие на звук вращения огромного веретена…
– Ведь и впрямь, – шептала Ольга, и шёпот раскатывался по всей гриднице, – и впрямь же Глебушка сыном добрым да почтительным вырос. И впрямь в Киеве княжил… Поклянись! – Ольга вдруг вскинула голову, ухватив за рукав поднимающегося на ноги старшего сына. – Слышишь, поклянись и правь себе, если хочешь, володей, слушай своего одноглазого стервятника с гусляром-вурдалаком, уйду сама, мешать не буду, только поклянись, сын, идолами своими поклянись, что на брата руки не подымешь! Поклянись, а не то прокляну, слышишь?!
– Не всякий сон в руку, матушка, – почтительно, но твёрдо произнёс Святослав, осторожно стараясь освободиться от дрожащих, но цепких пальцев матери. – Да ты сама на Глебку посмотри, у кого б рука поднялась, его ж, поди, и комар кусать постыдится!
Вот с этим Мечеслав Дружина бы поспорил. Одну руку, готовую подняться на младшего в княжьем семействе, он мог назвать прямо сейчас – свою собственную. Уж больно обожгло это беззаботное – «Расскажешь мне про хазар, а?»
Про что тебе рассказать, князь Глеб? Про вырезанный княжеский род потомков Вятко? Про лютую Бадееву рать, память о которой незаживающей раной пролегла через ночное небо над Окой? Про семьдесят лет страшной и позорной дани? Про то, каково ходить своей же землёй из тени в тень, жить в лесах и болотах? Про разрубленную колыбельку в доме кузнеца Зычко? Про парня младше твоего, тянущего на плечах судьбу осиротелого рода? Про мёртвую весь и пятипалую лапу, впившуюся в деревянное лицо её хранителя?
Убить не убить, а поучить перевязью, как непутёвого отрока, на которого князь Глеб более всего и походил, руки чесались у вятича отчаянно.
– Ну нравом ты меня считаешь за зверя, так хоть разумом не считай, – продолжал тем временем успокаивать матушку князь. – Что ж мне надо, чтоб меня мой же народ вон выгнал, как Краковича [6] , или мышам на съедение оставил, как Попеля? [7]
– Поклянись! – хрипло и требовательно повторила Ольга. Все другие слова киевская правительница, видать, позабыла, а увещеваний старшего сына не услышала вовсе. Она подняла лицо, заглядывая в глаза Святославу своими, широко распахнутыми и побелевшими, от глаз княгини по щёкам, размывая белила и румяна, проложили борозды слёзы. Свободную руку она держала на груди под ключицами, будто прижимая что-то сквозь одежду. – Поклянись, или прокляну!