Последний шаг. Последний спокойный удар сердца. Последнее мчащееся вскачь мгновение.
Маргарет успела обернуться, когда он аккуратно взял ее за правое запястье, успела бросить взгляд – удивленный, растерянный; именно это выражение застыло в мертвых глазах Филиппа Шлага, в последний миг своей жизни понявшего, что предан, растоптан, что человек, которому безоглядно верил, наносит вероломный удар в спину…
Она успела обернуться. Успела проронить одними губами:
– Что…
Курт сжал пальцы, выкрутив тонкое, словно веточка, запястье в сторону, легко отобрав серповидный нож, и коротко, не тратя времени на замах, ударил по белокурому затылку шишковидным навершием рукоятки, уронив безвольное тело на пол.
Momentum veri.
Момент истины.
Момент…
Один момент, миг, всего один только миг остался в его распоряжении, и лишь сейчас, наверное, стало ясно до боли, отчетливо и несомненно, как много времени вмещает в себя это понятие – «мгновение ока». Вот так – ресницы опускаются, на неуловимую бесконечность скрывая окружающий мир под веками, и поднимаются снова. Один миг. До этой ночи их было множество – мгновений, решающих судьбу, важных, нужных. Но лишь сейчас случилось это – мгновение, пронесшееся стремительно и вместе с тем вытянувшееся, словно подбросили клубок нитей, сжатый, плотный, и он покатился, разматываясь и превращаясь из самого себя в нечто бесконечное и безмерное.
Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие. Двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага. Герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне – в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели прийти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли – то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кёльнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он – один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь, – взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг – все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка – мгновений, отделяющих его от смерти. И это – тоже было впервые: в любой, самой безвыходной ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силы и троих вооруженных бойцов – теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.
Momentum veri…
* * *
Время разогналось снова, и случилось это прозаично и просто: к яви возвратил не страх смерти – страха, к удивлению, не было вовсе, – не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих – кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, как раз его перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.
Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что, кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух, есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и – с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет…
Курт успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом. Успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу. И вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи – звук спускаемой струны арбалета.
Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара – мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом – невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.
Значит, агент слежки все же прошел – вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но – прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..
Нет, понял он, увидев, как агент врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе – думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие…
То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его «хвост», словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой…
И это случилось снова – снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет – ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего – ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться – НИЧЕГО. Что может только ждать смерти – глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго…
Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым – прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек – так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.