– Слышал? – переспросил из-за Мечеславовой спины брата Бажера. – Бегом давай!
Кузнец на носилках хрипло простонал, видать, почуяв знакомый дымный дух.
Рванувшегося было Живко остановил на полушаге оклик лесного:
– Эй, Живко!
Мальчишка замер, оглядываясь.
– В другой раз станешь в засаду садиться, просморкайся как след. А то, как ты сопишь да носом хлюпаешь, только глухой не расслышит.
Паренек скроил недовольную рожицу, впрочем, немедленно выполнив совет Мечеслава – с шумом высморкался на траву, утёр нос рукавом, а потом вдруг показал советчику длинный розовый язык. И прежде чем Мечеслав успел засмеяться, а Бажера – возмущенно ахнуть, стрелой умчался в кусты меж деревьями.
– Малый ещё, дурной, – извиняющимся голосом сказал за спиною Бажера. Мечеслав только весело хмыкнул.
Все вы тут малые, подумал он. И все дурные. Было от этих мыслей весело, тепло и уютно, словно от вида ползающих по шкуре у очага щенят – вперемешь людских и собачьих.
Дождь вошел во вкус, шумно шурша листвой над головами. Мечеслав на него не слишком оглядывался – мокнуть все равно уже было некуда. Хоть грязь чуток пообмоется.
Построился кузнец, как обычно и бывало, в стороне от большинства домов, у самой речки, кузня чуть повыше бани – что у той, что у другой бока ещё сияли желтизной свежеобтесанных бревен, не успев выгореть и посереть. На кровлю пошла не солома – это-то понятно, соломой покрытая, кузня б горела раза по четыре за лето, а кому такое сдалось? И даже не просто тёсом – поверх тёса кузнец уложил дерн и мох.
Из-под забора навстречу им выскочили три мокрых собаки, так же отличавшиеся от привычных Мечеславу псов, как Живко – от погодков-отроков из городца. Те б неслись молча – эти ещё из-за плетня загавкали. Впрочем, на окрик Бажеры присмирели, подбежали, обнюхали, на всякий случай показали зубы, потерлись у бедра молодого хозяина и быстро убрались обратно во двор – видать, не было у них большого желания по двору под дождем бегать.
А вот взяли б их с собою на болото, глядишь, и не пришлось бы Мечеславу по топи лазить, мимолетно подумалось сыну вождя. Хотя… как знать. Это Руда с сородичами на болоте подмога, а этих кабысдохов как бы самих из трясины вытаскивать бы не пришлось. Да и новую тропку, близко подобравшуюся к знакомым, разведать всяко не во вред.
В бане уже пылала печь-каменка, дым стлался под крышей, сажа пробовала на вкус молодые, не успевшие изнутри почернеть стены. В узеньком предбаннике, в который заволокли Мечеслав с Бажерой кузнеца, сразу стало тесно.
– Иди домой, ставь горшок на огонь, – сурово распорядился Бажера, повернувшись к стоящему в дверях предбанника брату. – Молока вскипятишь. Как вскипит, отсыпь туда ложку трав из туеска, где мета – три тна под сохой [8] . И меду туда брось, он в третьем справа туеске под лавкой должен быть, коли не сожрали ещё.
– Да кто сожрёт-то?! – захлопал глазами малец. – Мыши, что ли?
– Ага, – подтвердил Бажера своим все ещё высоким и сиплым голосом. – Мыши. Есть тут одна мышь – здоровенная такая, наглая и вороватая. Живко зовут. Перемешаешь с медом, с огня снимешь и оставишь настаиваться под крышкою. Всё понял?
– Понял, – буркнул надувшийся на «наглую и вороватую мышь» меньшой братец.
– Тогда чего тут торчишь? Иди. Мы после придём, если понадобишься, кликнем. И это, одежку сухую поищи, а эту под крышу, сушиться.
Живко медленно вытаращил глаза, переводя их с Бажеры на Мечеслава и обратно.
– А ты… а вы с ним… то есть… значит…
Глаза Бажеры вдруг стали бешеными.
– Пошёл. Вон, – отчеканил он, толкнул младшего узкой длиннопалой ладошкой в грудь – Живко едва не плюхнулся навзничь в лужу через подвернувшегося как раз под колени любопытного мохнатого пса – и захлопнул за ним дверь.
Мечеслав тем временем содрал с кузнеца безрукавку, пояс со всеми подвесками, рубаху. Кузнец всхрапывал, открывал бессмысленные глаза, что-то бормотал, порывался встать. Как раз подоспел на помощь Бажера, вместе они стянули с кузнеца хлюпающие пошевни, насквозь сырые обмотки, мокрые порты. Бажера, кусая губу, шептал успокаивающее, гладил отца по плечам тонкими пальцами, с всхлипом прижался лбом к горячему виску.
Лучше б было занести кузнеца в жар одетым – тяжелей носить голое тело, – но в бане тоже жил свой Бог, и его было не след гневить, а одетым гостям он не радовался.
Раздевши кузнеца, принялись за одежду сами. Пока Бажера избавлялся от обуви и безрукавки и вылезал из штанов, открыв длинные безволосые ноги, Мечеслав успел уже раздеться донага и только досадовал, что в бане нельзя торопить друг дружку.
– Я уж готов, – выговорил он наконец, оглядываясь на дверь, из-за которой все сильней тянуло жаром. Ведь это же не значит торопить, так? И повернувшись к Бажере, начал. – А ты к…
И поперхнулся.
Бажера стянул свой высокий колпак, обнажив странный, такой же высоты волосяной ком на голове. В следующее мгновение ком рассыпался девятью тонкими косами до середины спины. Ком грязи, налипший на виске, оказался семипалой подвеской – вторая такая же, только сохранившаяся под колпаком чистой, шлепнула по левому виску Бажеры. Влажно зашелестела рубаха, поползла вверх, открывая полные бедра, широкий зад, узкую гладкую спину.
Мечеслав сел на лавку, моля Богов, чтоб в темном углу не было видно его глупую рожу.
«Бажерушка, дитятко»… кого будет называть дитятком отец едва не до зрелых лет? Да уж не сына!
Высокий – и вовсе не от холода! – голос.
Быстро пролившиеся и так же быстро высохшие слёзы.
Тонкопалые узкие ладони – это у сына-то кузнеца?!
Мог догадаться, чурбак дубовый?
Мог.
Где были глаза… что глаза, где башка была, дурень? Ещё других попрекал.
Её и попрекал.
Стало так жарко, что вот просто хоть сам в баню второй каменкой не садись…
А имя-то, имя?! Да даже и назовет разомлевшая от ласки мать или уставший от дочек отец в годах новорожденного сынка Бажерой, Желанным, так уж всяко к зрелым годам облепится медвяное детское имечко ворохом прозвищ попроще.
Дуууррраааак… ооой дурррааак…
Бажера тем временем, не подозревая о терзаниях своего спутника и спасителя, повернулась к нему лицом. В полутьме качнулись крепкие девичьи грудки с торчащими от холода, будто рога, сосками. Вынула из крайних кос, над левым и над правым висками семипалые медные ладошки. Стянуты косы были так туго, что кожа между ними казалась лысой.