Бажера кинулась – только дверь хлопнула. Со двора донеслось её пронзительное, перекрывшее шум дождя:
– Жииивкоооо! Тащи ватолууу! Батя очнулся!
«Батя» шевельнул мохнатой бровью. Видать, представил неизбежные теперь пересуды – от чего такого «очнулся» крепко за полдень пришлый кузнец. Мечеславу Зычко напомнил сложением Барму, только что мышцы под кожей лежали… не так – Мечеслав бы не взялся объяснять, как именно «не так», но что не так – видел. И шрамов почти не было – только разноцветные, от свежих до почти слившихся с кожей, ожоги на огромных руках, на скулах, на подбородке под щетиною, на мощной шее, на плечах и верхней части груди. Непривычно было видеть такое тело – без шрамов, непривычней, чем голым. Лицом же и повадками Зычко больше походил на Збоя – не приведи Боги сравнить старого дружинника с селянином вслух, конечно.
О чем думал кузнец, тоже разглядывавший гостя из-под бровей – тайком, но чуять чужой взгляд сын вождя Ижеслава умел уже который год – знал только он сам. А стесняться Мечеславу быстро надоело. Да, Зычко старше. Годами. А родом старше Мечеслав!
Снова заскрипела дверь, Бажера вбежала в баню, подперла отца плечом, помогая Зычко добраться до предбанника, в котором багровые отблески каменки выхватили белое полотнище убруса в руках Живко.
Оставшись один, Мечеслав уселся на полок, подобрал ноги, обхватив их руками, слушая, как за захлопнувшейся дверью Бажера с братом вытирают кузнеца с ног до головы, помогают влезть в порты и вдеть распаренные ступни в лычаги. Вскоре ему почуялся откуда-то из тени каменки пристальный взгляд. Любопытный, настороженный и какой-то и впрямь… старушечий. Здешнее банное божество не зря звали «Она».
Тем временем Зычко с сыном под одной большой вотолой побрели к избе по залитому водою двору. Бажера вошла в баню с вытесанным из деревянного чурбачка совком в руке, подкинула в огонь черных углей – мгновенно начавших наливаться тем же малиновым светом. Взобралась на полок рядом с Мечеславом, уселась так же, как и он.
– А ты когда так ходить начала? – спросил, глядя на стену напротив, Мечеслав.
– Как? – не поняла девушка.
– Ну… в мужском.
– А… так у нас многие девки так ходят, где я росла…
Узнать, где выросла Бажера, у Мечеслава не вышло. Девушка даже имени родного городка на берегу Оки не помнила. Знала только – это был город. Единственный город, который она знала. На берегу был даже небольшой торжок, там же между ярмарками собирались иной раз обсудить общие дела – впрочем, и об этом она больше знала по рассказам старух, с тех пор, как вятичи подались под каганову руку и в городке водворился посадничий мытарь с десятком наемников, сходки на торжке мало не сошли на нет. Мытарь и его люди смотрели на них хмуровато. Нет, не мешали и не перечили – обещал же пятнадцать лет назад хазарский вельможа, что в дела вятичей хазары вступаться не станут, ограничиваясь сбором податей. Но вести разговоры о жизни при неизменно возникавшей на торжке тройке наемников в полном вооружении мало кому хотелось, и сходы угасли сами. Дороги, которой вдовый кузнец с детьми шли сюда два года назад, тоже толком не запомнила – вроде леса были, и реки поменьше Оки, и совсем уж ручейки. Были села, в которых давали переночевать, поесть и попить, однако без слов было ясно, что уходу беглецов от хазарской власти порадуются тут больше, чем их появлению. Потом стали принимать радушнее, даже намекали, что кузнец лишним не будет. Но Зычко всё еще не насытился вёрстами, отделявшими его от мытаря с посадником, и, отдохнув и поев, поднимался в дорогу, словно не замечая жалобных взглядов дочери и совсем еще малого тогда сына.
Названия сёл Бажера не помнила – да и вряд ли слышала.
– У нас так многие девки ходят, – повторила она. – Чтоб наёмники не заглядывались. Только… не всегда помогает.
Мечеслав повернул голову, вопросительно взглянул на девушку.
– Там иным всё едино, девка или малец. А есть, кому мальцы больше нравятся, – тихо и ровно сказала по-прежнему глядевшая в тень Бажера.
Мечеслав сперва не понял. А понявши, не поверил своим ушам. То есть… то есть он слышал о срамных повадках коганых племен от старших воинов, и… и верил, конечно – как не верить! И всё-таки не ждал услышать об этом от того, кто видел. Кто жил рядом с когаными. От такого не то что щекам, глазам в глазницах становилось жарко, голова пухла надутым звонким пузырём.
– Ты… видела? – Вопрос сорвался с языка раньше, чем он полностью понял, кого и о чём спросил – и пожалел, что не поперхнулся, выговаривая.
Бажера вздохнула – в свете печи видно было, как поднялись и опали под тонкой девичьей кожей ребра. И стала рассказывать.
Первую весть о беде подал бабий вой. Мальчишку, двенадцатилетнего Ракшу, сына Ждана Половодья, нашли в клети, висящим на собственном гашнике. У Ждана было пятеро сыновей, Ракша – средний. Не старший, надежда отца. Не младший, утешение матери. Наткнись хлопец в лесу на медведя, не сумей вынырнуть из омута, свались неудачно с лошади, сляг и не встань под жаркими ласками лихоманки-веснухи – Половодье с женой погоревали бы да утешились – Боги дали, Боги и взяли, Их воля. Но не сейчас. Люто и страшно было оттого, что начинавший ещё только жить юнец наложил на себя руки в родном своём дворе.
Вскоре нашлись и свидетели непотребства, после которого Ракша не захотел жить, не захотел срамить отца с матерью и весь свой род. Перепуганные до полунемоты двое подруг-семилеток, Синичка с Ягодой. Тут-то и вспомнился всем смугляк-наёмник из каких-то совсем уж дальних, между восходом и полуднем, земель, со странным для коганого равнодушием скользивший взглядом по женским и девичьим статям. Зато стоило появиться перед ним мальчишке или крепко сложенному парню из еще не отпустивших усы – большие, чуть на выкате, с синеватым белком, чёрные глаза чужака словно топлёным маслом заливало. В доме кузнеца его тоже нехорошо помнили – заимел было наёмник привычку заезжать в кузницу, когда Зычко с подмастерьем-молотобойцем работал, и стоять, прислонившись к воротам, подолгу глядя не на огонь в горне, не на рождающееся из малиново-красного железа под ударами легкого молота-кладива и тяжелого ковадла [9] поковье – на полуголое тело юного молотобойца, на перекатывающиеся под гладкой молодою кожей мышцы. Маслились темные глаза, обмякали сладко и наливались густо-алым полные, по-женски мягкие на вид губы под чёрными усами. Зычко пару раз наорал на чужака – железо, мол, сглазишь, раз не с заказом пришёл – гуляй своей дорогой. Наёмник поглядел зло, но с кузнецом задираться не стал – кузнец в городе человек нужный, мытарь за ссору с ним, тем пуще – за увечья, не похвалит. Мерзкие гляделки прекратились.
В городке на Оке слыхали об этом, пожалуй, и почаще, чем в лесных логовах, но так же, как только что Мечеслав, никак не могли по-настоящему взять в ум – это не срамные побасенки, это – есть. Даже когда увидели того чужака – всё равно не могли.