Седоусый глядел на них обоих равно невозмутимо. Потом перевёл взгляд на молодого вождя. Тот, едва скрывавший усмешку, шевельнул плечом, потом кивнул.
Взгляд «дядьки» переместился на Мечеслава, и седоусый впервые за недолгое время их знакомства улыбнулся. Неудивительно, подумал Мечеслав, что он так редко это себе позволяет. Ясное дело, от такой улыбки все враги разбегутся – но своя дружина, пожалуй, первой. Всё ещё улыбаясь, одноглазый, перехватив мокрый от крови хвост плети, изгибом кожаной косы гостеприимно постучал по брусу коновязи. Внутренне обмирая, Мечеслав, стиснув зубы, ухватился за коновязь. Он собрался что-то сказать Вольгостю, но тут первый раз свистнула плеть, и стало не до разговоров.
Рубаху ему выдали. Сухую. Правда, от крови она почти мгновенно намокла и присохла к телу. Но иначе было б нельзя – их вдвоём отправили на подмогу тем бывшим рабам, что обдирали да выкидывали в реку хазарское трупьё. Над телами уже вилось немало мух, и подставлять им свежие следы «дядькиной» плети не хотелось ни Вольгостю, ни внезапно вызвавшемуся ему в дольщики вятичу.
– Вот зачем тебе лезть было, а? – наконец нарушил молчание Вольгость, когда они брели к берегу по разорённому торжищу.
– Зачем-зачем, – усмехнулся Мечеслав. – Ночью я не жадничал, теперь твоя пора делиться пришла.
– Ты про что?
– Сам же сказал не жадничать, когда коганые на нас бежали. Я и не стал, поделился. Ну а теперь тебе поделиться пришлось, только плетьми, а не хазарами.
– Аааа, – протянул Вольгость. – А хорошо, что ты с нами. Ты иначе в Итиль-город не попадёшь, а ведь придётся теперь.
– Зачем? – теперь пришёл черёд Мечеслава таращиться на друга. Именно на друга, по-другому смотреть на этого русина с сумасшедшей искрою в глазах у Мечеслава не выходило – хоть познакомились они, пытаясь убить друг дружку.
Эх, Руда… надо будет сходить на холм перед отъездом. Нож, опять же, и шапка там же лежат.
– Ну как? – Вольгость пытался состроить сочувственное выражение лица, но в глазах плясали весёлые шальные искры. – Я ж тогда ещё сказал, что кто последний, тот Итиль-Кагана в задницу целует. Последний-то был ты, так что целовать тебе и придётся. А стерегут хазарина крепко. Так что только с нами, иначе никак.
Мечеслав замахнулся влепить затрещину уже неприкрыто посмеивающемуся Вольгостю и зашипел от боли в спине.
Хазарскую падаль – кроме той, что болталась уже на дубу, – стаскивали к берегу, там обирали и голыми отправляли в Становую Рясу. Ракам в речке нынче предстояло раскабанеть непомерно, как заметил один из работавших тут же несостоявшихся рабов.
Снятое с хазар в основном сваливали в одну кучу рядом с берегом. Себе русские воины забирали только оружие, и то не всё, да изредка – украшения. Зато у вызволенных русинами полонян пазухи изрядно оттопыривались.
Ратьмер с ещё двумя русинами отвели барку на середину реки да там и прорубили ей днище. Потом добрались до берега вплавь. Чтоб согреться, выбравшись на берег, присоединились к таскавшим и сбрасывавшим в воду мёртвых коганых.
– Эх, а спеть, что ли, чтоб дело шло веселей? – задорно вопросил Вольгость, утирая пот.
– Вот не надо, Верещага! – упредил один из приплывших с барки. – Знаем мы твои песни. Сейчас хазары мёртвые вскакивать да разбегаться начнут, а нам их потом ловить да по второй упокаивать!
Хохотали все, и русины-дружинники, и даже освоившиеся за общей работою промеж ними освобождённые пленники, а громче всех сам Вольгость. Только один, с маленькими глазками, острым лицом и каким-то пыльным цветом волос, оглянулся на пошутившего зло и смеяться со всеми не стал.
– Зря ты так, – отозвались с берега, где груду из хазарского добра да брошенных палаток обливали найденным в тех же палатках маслом – и обычным, коровьим, и какими-то крепко пахнущими, из маленьких глиняных кувшинчиков. – Верещага петь умеет. Только надо, чтоб кругом сеча шла, и никому слышно не было!
Грохнуло пуще прежнего. Не веселился один востролицый полоняник, но на сей раз причина у него была изрядная – как раз в это время он с другим селянином собирался кинуть в Рясу мертвеца-хазарина с пробитым брюхом, и востролицый стоял внизу. От смеха напарник выпустил покойника, и из дыры в брюхе все хазарские потроха выплеснулись востролицему на ноги, не сделав его и так, видать, отроду колючий нрав мягче. Ратьмер немедленно отправил обоих выше по течению – мыться.
Тем временем куча с хазарским добром начала понемногу разгораться.
Когда в воду уже скидывали последнюю мертвечину, к берегу подъехал вождь в сопровождении седоусого, при виде которого Мечеслав испытал позабытое с отроческих лет желание встать кому-нибудь за спину.
– Молодцы, – похвалил вождь своих, с явным удовлетворением обозревая и бледнеющие сквозь речную воду хазарские тела, и чадящую груду на берегу. – Рыбу да раков славно покормили. Давайте заканчивайте, загостились мы в здешних краях, пора и честь знать. А что до вас, добыча хазарская, вот вам моё слово: поедете с нами. Земли в моём краю хорошие, урожайные. Обживётесь – за семьями посылайте, у кого есть. Ну а не согласятся – может, и отпущу, коли хорошо поработаете.
– Значит, хазары нас на работу себе угоняли, а ты решил себе на работу? И чем ты нам лучше хазар в таком разе? – раздался резкий голос откуда-то из-за спин бывших пленников. Те задвигались, оглядываясь.
– Это кто же там такой речистый? – спокойно спросил молодой вождь. – Ты тогда уж сюда выходи, покажись. А то неудобно говорить невесть с кем.
Толпа недавних хазарских пленников быстро разделилась надвое. Одни отходили с робостью, другие – Макуха, Дудора и прочие, этой ночью рвавшиеся драться с хазарами, – даже с брезгливостью.
На открытом месте остался один человек, и Мечеслав не удивился, увидев уже знакомое остренькое лицо и маленькие колючие глазки под шапкой пыльно-серых волос.
Остролицый огляделся сердито на разошедшихся в стороны собратьев по несчастью.
– Что, испугались его, да? А я не боюсь, я прямо скажу!
– И как тебя звать, прямого? – усмехнулся вождь.
– Спрятнем зовут, а Бирюком величают! – вскинув встрепанную голову, гордо представился остролицый.
– Ну, что Спрятень, я заметил. А вот на бирюка ты, уж прости, не похож – разве что на тех бирюков, что из-под забора тявкают. – Русин покачал серьгою.
Возмущённый ответ остролицего потонул в вале хохота.
– А теперь скажи мне, Спрятень Бирюк, – теперь русин вдруг заговорил резко и без усмешки в голосе, а голубые глаза стали холодными, – разве тебя не привели сюда на верёвке? Где раны, которые ты получил, отбиваясь от хазар?
– Да я! – почти по-бабьи взвизгнул горлопан, рванув на груди ворот рубахи. – Меня – арканом!! Оземь ахнуло! Потому только… а если бы – я б тогда…
– А чего ж ты сегодня ночью не дрался, когда другие невольники бывшие оружия требовали? Где ты был? Вот что я скажу тебе, Спрятень – тебе и всем вам скажу. Я не хазарин – потому что я никого не неволю. Я не тащу на верёвке. Я зову вас с собой – а кто не хочет, вот хоть как ты, тот может остаться здесь. И жить без меня и моих людей, как сумеет. И ты хорошо подумай, Спрятень, потому что я терплю твои крики здесь – но там не потерплю ни криков, ни склок, ни поношений.