Валька-Балалайка прогуливалась вдоль Ленинградского шоссе, нюхала выхлопные газы и время от времени томным жестом вскидывала руку навстречу проносившимся дорогим авто. Весь этот мордобой пополам с высшей математикой, вся эта мрачная, неудобопонятная чепуха более не занимали ее воображения. По роду своих занятий Вальке волей-неволей приходилось относиться к таким вещам легкомысленно: с глаз долой — из сердца вон. Ее, Валькино, дело телячье: раз-два, ножки врозь, деньги на бочку, а остальное побоку. Об остальном пускай думают Паштет с Вадиком. Если Паштет хочет, чтобы Валька ему помогла, она не против. За ваши деньги — любой ваш каприз...
Собственно, многого Паштет от нее и не требовал: понимал, бродяга, что Валька — не Мата Хари какая-нибудь и не радистка Кэт. Ему всего-то и нужно было, чтобы, встретив снова знакомую серебристую “десятку”, Валька постаралась запомнить ее номер. Ну а если этот чокнутый математик опять захочет пригласить ее в гости и угостить шампанским, капнуть ему в бокал клофелинчику и быстренько позвонить Паштету: приезжай, дескать, клиент созрел...
Только и всего, и думать тут было не о чем, и переживать не из-за чего. Правда, Валькина совесть все-таки была чем-то недовольна. Она, совесть, беспокойно ворочалась с боку на бок где-то внутри Валькиного организма и время от времени принималась тоскливо нудить: так, мол, нельзя, парень тебе ничего плохого не сделал, и голова у него светлая, не то что у тебя, шлюхи придорожной, а Паштетовы придурки обязательно выбьют из этой головы все гениальное содержимое...
Впрочем, Валька по этому поводу особо не огорчалась. Во-первых, своя рубашка все-таки ближе к телу, и если чьим-то мозгам непременно нужно быть выпущенными наружу, то пусть лучше это будут мозги математика Леши, чем ее, Валькины.
К тому же даже Балалайка понимала, что выполнить данные Паштетом инструкции ей, скорее всего, никогда не удастся. После той безобразной свалки, которую Паштетовы пацаны устроили возле дома математика, тот должен был совсем лишиться рассудка, чтобы сунуться туда снова. Он, математик Леша, должен сообразить своими гениальными мозгами, что ни на Второй Парковой, ни тем более на Ленинградке, в поле зрения Вальки-Балалайки, ему появляться нельзя.
Вальку немного беспокоило то обстоятельство, что ее роль в нападении на Второй Парковой была чересчур очевидной. Математик Леша наверняка сообразил, кто его сдал, и мог захотеть наказать чересчур болтливую путану с Ленинградки. Если бы на месте математика был Паштет или кто-нибудь из его коллег, Валька давно унесла бы ноги не только со своего рабочего места, но даже и из Москвы. Духу бы ее тут не было! Но математик Леша выглядел таким беззащитным, таким наивным, таким по-житейски беспомощным, что Валька просто не могла воспринимать такую угрозу всерьез.
Словом, волноваться ей было не о чем, вот она и не волновалась — ходила себе взад-вперед по своему участку и завлекала клиентов. Это дело у нее сегодня шло на удивление туго, клевала все больше какая-то шелупонь — то компания подвыпивших подростков, предложивших Вальке показать настоящий секс и не взять с нее денег, то какой-то пожилой папик на “Мерседесе”, с обиженным видом заявивший, что за пятьдесят долларов его обслужат хоть в “Хилтоне” и что плечевой с Ленинградки за глаза хватит десятки, то толстенная, в два обхвата, густо напудренная бабища, оказавшаяся активной лесбиянкой...
Так иногда бывало — клиент не шел, хоть ты тресни. Хоть поперек себя ляг — не шел, и все тут. Валька утешалась мыслями о том, что дело, может быть, еще пойдет, что еще рановато, а потом оглянуться не успеешь, как клиент повалит косяком — настоящий клиент, солидный, денежный и с нормальными, здоровыми потребностями. А почему бы и нет? Разве может мужик со здоровыми потребностями равнодушно проехать мимо такой роскошной женщины, как Валька-Балалайка? То есть проехать-то он может, но вот остаться равнодушным — вряд ли.
Проходя мимо “БМВ” своего Сутенера, Валька остановилась и перекинулась с Вадиком парой слов, посетовав на непруху. Вадик ей посочувствовал, но при этом заметил, что надо работать, шевелить фигурой и не ловить мух. “Жрать охота”, — добавил он без всякой связи с вышесказанным и сильно зевнул, прикрыв рот широкой мясистой ладонью.
— Не вопрос, — сказала Валька и обеими руками приподняла свою правую грудь, просунув ее в открытое окошко “БМВ”.
— Иди работай, дура, — ласково сказал Вадик и ущипнул ее за сосок — слава богу, промазал, козел этакий.
Валька махнула на него рукой, развернулась и пошла в обратном направлении, поблескивая высокими голенищами ботфортов и покачивая роскошными бедрами. Жрать ему охота! Как будто ей, Вальке, не охота... Это сорокакилограммовой пигалице, у которой только кожа да кости, хватает одной морковки в сутки, а такой солидной, фигуристой даме, как Балалайка, необходимо хорошо питаться, не то, того и гляди, шкура обвиснет и будет болтаться складками, как на умирающей слонихе... Подумать только, она, Валька, русская красавица, выпускница филфака МГУ, должна кормить не только себя, но и этого мордатого бегемота Вадика, который в слове из трех букв делает пять ошибок!
Она отошла от машины сутенера метров на пятьдесят, дойдя до границы своего “огорода”, когда возле нее притормозил сильно подержанный “Опель-кадет”. “Опель” был белый, и Валька мысленно поморщилась: она не любила белые автомобили. Белый автомобиль хорош, когда сходит с конвейера, но уже после первой тысячи километров он раз и навсегда делается грязным, сколько его ни мой, сколько ни полируй. А эту машину к тому же никто особенно не мыл и тем более не полировал. Да и сама машина... Валька на глаз попыталась прикинуть, сколько ей может быть лет — пятнадцать, восемнадцать? Получалось никак не меньше пятнадцати. Эта рухлядь стоила какие-то жалкие гроши, а значит, Балалайке снова выпал пустой номер — так, очередной придурок, решивший безнаказанно блеснуть своим сомнительным остроумием перед уличной девкой.
Но работа есть работа, и Валька подошла к открытому окну машины, включив на лице самую обольстительную из своих улыбок.
— Не хочешь развлечься, красавчик? — промурлыкала она в темноту салона, откуда знакомо пахло ванильным освежителем воздуха и табачным дымом.
— Ничего не имею против, — раздался из темноты глуховатый голос. — Садись.
Водитель потянулся, чтобы открыть дверцу. Свет уличного фонаря осветил низко надвинутое на лоб джинсовое кепи с длинным козырьком, длинные, до плеч, русые волосы, усы и разлохмаченную бородку. На переносице у водителя кривовато сидели круглые очки в тонкой стальной оправе — точь-в-точь как у Джона Леннона на известной фотографии.
“Хиппи, — подумала Валька. — Когда же они переведутся?”
— Пятьдесят долларов в час, — предупредила она.
— И деньги вперед, — добавил хиппи. — Знаю, знаю, садись. На, возьми свои деньги.
Баксы были как баксы, хотя и старого образца. Валька бросила их в сумочку, щелкнула замочком и боком скользнула в открывшуюся ей навстречу дверцу. Поудобнее пристраивая на сиденье свой роскошный, обтянутый коротенькой юбчонкой зад, Балалайка привычно покосилась на машину Вадика. Серебристый “БМВ” стоял на прежнем месте, но вот Вадик, этот семипудовый боров, больше не сидел за рулем: оттопырив жирную задницу, он топтался возле окошечка киоска, где торговали хот-догами и пивом. Морду свою он, понятное дело, просунул в окошко, а на заду у него глаз не было, так что видеть, куда и с кем укатила его подопечная, этот толстопузый козел не мог.