Зазвонил один из трех телефонов, стоящих на столе. Роман Константинович снял трубку:
— Максимушкин… Нонна Тимофеевна, не смешите меня, а переводите его в блок. И не только Борису Алексеевичу, но и Станиславу Марковичу объясню, если потребуется… Всех благ! — и, вернув трубку на место, спросил Данилова: — Больной с кардиостимулятором [5] и развившимся ДВС-синдромом [6] должен переводиться из неотложной кардиологии куда?
— В кардиореанимацию, — понимающе улыбнулся Данилов и тут же, желая быть объективным, сказал: — Но если кардиостимулятор работает исправно и с ним нет проблем, то…
— Первое слово дороже второго! — перебил Роман Константинович. — Нечего умничать — в блок так в блок! Вернемся к нашей теме. Ваши опасения совершенно напрасны, Владимир Александрович. Живой пример перед вами — я уже не один год ограничиваюсь только комплиментами. У меня, если вам интересно, никогда ничего интимного с Галиной Леонидовной не было, несмотря на то, что она порой пытается создать иное впечатление. Вот попробуйте сказать ей пару раз что-нибудь приятное, и вы увидите, как изменится ее отношение.
— Я подумаю, — пообещал Данилов.
С одной стороны, в комплиментах, пусть даже и не совсем искренних, нет ничего плохого. Почему бы не сделать женщине приятно, сказав ей несколько хороших слов? Но вот делать это, преследуя некие далеко идущие цели, казалось Данилову неприемлемым. Впрочем, он не раз упрекал себя за излишнюю категоричность. Может, и прав начальник, в конце концов, комплимент не такая уж большая цена за отсутствие напряженности в отделении? Интересно, а как он предложит нормализовать отношения с Кочерыжкиным и Черновым?
— С Галиной Леонидовной вообще не стоит портить отношения, потому что ее муж учился в Суворовском училище вместе с начальником нашего госпиталя, — добавил Роман Константинович.
«С учетом этого вообще какой-то подхалимаж получается, а не комплименты», — подумал Данилов. Да, лучше бы Роман Константинович не предупреждал о личных связях Половниковой и начальника госпиталя.
— Что же касается Ростислава Александровича, то его просто не стоит воспринимать всерьез, — продолжил начальник отделения. — Балабол, легкий человек, но обидчивый, этого у него не отнимешь. Но если не смотреть на него сурово, а пошутить, рассказать анекдот, поинтересоваться тем, как он провел ночь… Да не хмурьтесь вы так, Владимир Александрович, весь госпиталь в курсе того, как Славик проводит ночи на дежурстве! Ну и что с того? Взрослые люди, сами понимают, что к чему. Однако же, если монитор запищит, то Славик без штанов ломанется реанимировать, такое уже бывало. Да-да — без штанов, в халате на голое тело, сам однажды в шесть утра на работу приехал по служебной необходимости и застал такую чудную картину. Вы бы попроще со Славиком, он же, в сущности, безвредный и безобидный. Я вас прошу!
— Попроще так попроще, — пожал плечами Данилов, пытаясь представить, как это будет выглядеть на деле. — Будь проще, и к тебе потянутся люди…
— Ну а что касается Виктора Владимировича, то тут как нельзя кстати выражение «не подрались, и то хорошо»…
Данилов о стычке с Черновым в госпитале не распространялся. Неужели Чернов наябедничал?
— Медсестра слышала всю вашу пикировку, — «сдал источник» Роман Константинович. — Я просто не стал вмешиваться, а сейчас чувствую, что зря. Надо было сразу же напомнить вам, что детство давно прошло.
— Я помню об этом. — Данилов представил, что бы он сделал с таким бакланом, как Чернов, в школьные годы.
— Виктору Владимировичу было неприятно, когда на него, да еще при мне, накинулась родственница, но это еще не повод набрасываться на вас с обвинениями. Но он — человек настроения, этого у него не отнять. Если встал утром не с той ноги, то видит все исключительно в черном цвете.
— Я тоже, бывает, не с той ноги встаю, Роман Константинович, но на людей из-за этого не набрасываюсь, — жестко сказал Данилов. — И если уж начистоту, то я очень не люблю снобизма в людях.
— Чернов в этой истории кругом неправ, и я его не защищаю. Я с ним поговорю, но и вас прошу не быть слишком злопамятным, ладно?
— Да я вообще не злопамятный, — улыбнулся Данилов. — Чай, не на Сицилии живем, а в Москве.
— Это хорошо. Прошу учесть еще одно обстоятельство — в «большом» отделении вам придется дежурить попарно, а совместное дежурство при наличии взаимных трений — дело крайне неприятное. К тому же один из врачей назначается старшим смены и соответственно…
Дверь приоткрылась.
— Роман Константинович, к нам идет Борис Алексеевич, и не один, а со свитой! — сказала старшая сестра, заглядывая в кабинет.
— Иду, Любовь Дмитриевна! Спасибо. — Начальник отделения надел колпак и встал. — Всего доброго, Владимир Александрович, я сказал вам все, что собирался сказать. Подумайте, пожалуйста, и сделайте выводы. Привет Елене.
Данилов думал всю дорогу до дома и дома еще немного подумал, пока стоял под душем и обедал. Удивительно, но после бессонной ночи, не очень приятного разговора и дум голова не болела совершенно. Данилов вдруг подумал о том, что надо бы вести дневник, отмечая, в какое время и по каким предположительно причинам болит голова. Наверное, интересно будет проанализировать данные за какой-нибудь длительный период — например, за год. Хотя нет, не надо никакого дневника. Стоит только оказать головной боли подобное уважение, как она проникнется и начнет заходить в гости гораздо чаще прежнего.
Данилов признавал, что начальник отделения по-своему был прав. Данилов понимал, что в его интересах «изменить градус» отношений с коллегами, тем более если внутренние противоречия стали сказываться на его профессиональной репутации. Но если посмотреть с другой стороны, то получается немного унизительно. Или — не унизительно, ведь первым делает шаг навстречу тот, кто поумнее?
Рассудив, что утро вечера мудренее, хотя сейчас роль утра предстояло сыграть вечеру, Данилов лег спать. Заснул в обычном «последежурном» режиме, когда сон приходит сразу же после того, как голова утвердится на подушке. Сну уставшего человека сновидения не положены, но Данилову приснился сон, да еще какой — неожиданный и несуразный. Приснилось, что стоит он на арене цирка и пытается увернуться от Половниковой, которая сидит верхом на лошади, всячески побуждает эту лошадь затоптать Данилова и кричит ему что-то обидное. Слов Данилов не слышал, но по выражению лица Половниковой можно было легко догадаться о смысле ее выкриков. Уходить с арены Данилов не пытался, откуда-то зная, что так поступать нельзя.
В какой-то момент Данилов устал уворачиваться и попытался стащить Половникову с лошади, ухватив за голую ногу (одета она была только в белый халат, длинные полы которого свисали по обоим бокам лошади). Кажется, с третьей попытки это ему удалось, да так, что заодно повалилась набок и лошадь. Повалилась и… распалась надвое, оказавшись бутафорской, ненастоящей. Под покрывалом, к одному из концов которого была приделана резиновая лошадиная голова, прятались Чернов и Кочерыжкин. Подойдя к опешившему Данилову, у ног которого грациозно раскинулась Половникова, они синхронно ухмыльнулись самыми мерзкими на свете ухмылками и так же синхронно сказали: