Дверь закрылась.
— Остаемся на линии воды? — услышал Вергильев за спиной голос шефа.
— Вы… здесь? — удивился он.
— Да поссать за трибуну отошел, — объяснил шеф.
— А где ваша жена? — повертел головой по сторонам Вергильев.
— Не знаю, — мрачно ответил шеф. — Все по пословице: жену отдай дяде, а сам ступай к… Ну что? — увидел Славу. — Так и будем здесь протекать?
— Давайте в будку! — быстро сориентировался Слава. — Ничего, поместимся!
Без помощи охраны добраться до кабины оказалось не так-то просто. Толпа на площади то сжималась, и тогда не то что идти, а дышать становилось трудно, то разжималась, как кулак, и тогда можно было сделать несколько шагов.
Слава шел первым.
Следом — шеф, ухвативший его за брючный ремень.
Замыкал шествие Вергильев, мертвой хваткой вцепившийся в ремень шефа.
Оцепление, похоже, сняли. Народ ломанулся на проезжую часть перекрытой Тверской.
Ходынки удалось избежать.
Осталось только переждать потоп.
Наконец, они втиснулись в кабину. Но дверь закрыть не удалось, потому что в проеме застряло лохматое рыжее существо, говорящее не по-русски. Вергильев с изумлением узнал того самого, преследуемого отцом Драконием, оперного то ли фавна, то ли черта.
— Кто это? Чего ему надо? Почему он… матерится? — спросил шеф.
Черт и впрямь обильно уснащал свою нерусскую речь звуками типа «хуэ», «хюи» и «хюю».
— Он не матерится, — объяснил Слава. — Он разговаривает с нами по-фламандски. У них там все — сплошной х… Такой язык.
— Вот как? — удивился шеф. — А почему он разговаривает с нами по-фламандски? Он что, Тиль Уленшпигель? Я не знаю ни одного фламандца, который не мог бы разговаривать по-английски…
— Он волнуется, — сказал Слава, — потому что не знает, зачем за ним гонится сумасшедший старик.
— Ладно, — пожал плечами шеф, отодвинулся от двери. — Пусть заходит. Где этот сумасшедший старик?
Обрадованный артист ввалился в будку, но на пороге поскользнулся, так что быстро захлопнуть дверь не удалось.
— Получай, вор! — прогремел над площадью голос отца Дракония.
В следующее мгновение посох, как копье, пущенное… Александром Македонским, не иначе, влетел, чудом никого не убив, в кабину, не просто вонзился, но пробил насквозь пульт вместе с кнопкой, которую (предположительно) мог нажать президент.
Пульт взорвался букетом белых искр. Торчащий в пульте, как гарпун в спине кита, посох отца Дракония засветился, словно его вдруг тоже оплели вьющиеся — вспыхивающие и гаснущие — электрические цветы. Будка завибрировала, как ракета перед стартом. Слава, шеф, Вергильев и перепуганный оранжевый фавн едва успели выскочить вон.
Внутри кабины раздались хлопки, словно некто невидимый, но большой, кратко чему-то поаплодировал, потом будка подпрыгнула, выстрелила в небо белым дымчатым лучом и погасла, как умерла. На площади сделалось тихо, как на кладбище.
Но никто (кроме будки) не умер.
Все были живы.
— Пойду посмотрю, что там, — мрачно произнес Слава.
В воздухе повеяло озоном.
Дождь чудесным образом прекратился.
— Уймись, отец. Это всего лишь артист, — сказал шеф отцу Драконию.
Тот почему-то опустился перед ним на колени и размашисто перекрестился.
— Это лишнее, — поморщился шеф.
— Там… — протянул руку вверх отец Драконий, — ангел… Я видел. Он спустился с неба…
Опамятовавшиеся журналисты защелкали фотоаппаратами, зашевелили, как ластами, мокрыми айпадами и камерами. Вергильев прямо-таки увидел завтрашние первополосные фотографии: отец Драконий в черной рясе, с большим крестом на груди тянет вверх руку в нацистском приветствии…
Он посмотрел, куда указывал отец Драконий.
На сцене, уже не в сером, сплетенном из нитей дождя, но в сшитом из радуги платье, стояла жена шефа. Вергильев был готов поклясться, что когда они пробивались к будке, ее там не было. Неужели, подумал он, спряталась под сценой? Вот хитрюга…
Из обесточенной, напоминающей брошенную бабой-Ягой избушку на курьих ножках, будки выбрался Слава. В перепачканных сажей руках он держал посох отца Дракония.
— Этот идиот, — тихо сказал Слава шефу, но Вергильев расслышал, — не просто долбанул своей палкой в пульт. Это бы ладно. Он… пробил кабель «водяного дыма». Здесь, на открытом пространстве как-то обошлось, только дождь прекратился, а вот что там… — кивнул в сторону аква-комплекса.
— Не понял, — нахмурился шеф.
«Водяной дым», — объяснил Слава, — новейшая нанотехнология. Он преобразует материю, разлагает ее на атомы. Генератор подает энергию для системы очистки и напора воды. А дед своим посохом… пробил насквозь кабель. Вся энергия ушла… туда, — кивнул в сторону аква-комплекса Слава. — Я… не знаю, что там… Это все равно, что смахивать крошки со стола реактором на быстрых нейтронах. Вот смотрите, — показал шефу посох, — конец из кованого железа, как острога… Откуда у него такая силища? Илья Муромец, блядь! Этот выносной пульт… Зачем он был нужен? Какой-то бред! — махнул рукой.
Жена шефа все еще стояла на сцене в платье из радуги, но уже как будто не касаясь сцены ногами. Вергильев вспомнил, что совершенно точно видел, как она спускалась вместе с президентом в аква-комплекс.
— Пошли! Где ключи? — расталкивая явно ожидавших «продолжения банкета» людей на площади, шеф в два прыжка добрался до аква-комплекса. — Всем стоять! Я один! — приказал охране. — Вы потом! — Выхватив у Славы ключи, открыл дверь, вошел внутрь.
— Никого не пускать! — распорядился, входя в роль, Вергильев. — Он с нами! — пропихнул вперед Славу.
Охрана послушалась.
Аква-комплекс был девственно чист и абсолютно пуст. Он напоминал операционную до того момента, как туда привезут на каталке усыпленного больного, и бригада хирургов приступит к операции.
Шеф, Слава и Вергильев трижды обошли все помещения, проверили все, включая одежные шкафчики для «чистых людей» из «чистого города».
— «Водяной дым», — тихо сказал Слава Вергильеву, — их всех… смыло, как… водой в унитазе. Замочило… в сортире.
— Ну что, парни? Поплаваем в бассейне? — Голос шефа звучал гулко, словно шеф говорил в микрофон на многотысячном митинге. — Или вы предпочитаете хамам с этим… как его… «водяным дымом»?
— Начинайте без меня! — Вергильев вдруг ясно, словно только что очнулся, понял, что промедление смерти подобно.
Неведомая сила повлекла его прочь из аква-комплекса — на площадь, к безмолвствующему народу.
Площадь была залита солнечным светом. По Тверской спокойно шли люди, а по проезжей части неслись машины. Это было совершенно невозможно, но за деревьями на бульваре оркестр берлинской оперы настраивал инструменты, явно намереваясь довести до конца «Тангейзера». С немцами, рассеянно подумал Вергильев, надо дружить, крепкие ребята. Особенно после Сталинграда. Отец Драконий о чем-то строго, но мирно беседовал с подсохшим оранжевым чертом. Интересно, подумал Вергильев, на каком языке они разговаривают? На бульваре ударили литавры, глухо забубнили промокшие барабаны. Черт, подхватив хвост, простился с отцом Драконием, опрометью кинулся к рабочему месту.