– Чем же вы питались?
– Как раз вчера вечером прикончила запасы.
– Можем поехать ко мне.
– Нет. Дома и стены помогают.
– Вам нужна помощь?
В сказанном ею он сразу улавливал главное. И не улавливал даже – такое определение относилось к сфере интуиции и было скорее самой Саше присуще, – а выявлял главное и называл его.
– Может быть, помощь мне уже и не нужна, – ответила Саша. Тут ей надоело говорить загадками, ей было для этого слишком легко и весело, и она объяснила: – В нашу прошлую встречу я простудилась, и у меня пропал голос.
– Ваш голос звучит замечательно, – возразил Филипп. – Пробирает меня до самых поджилок.
– Я как раз только что, пять минут назад, произнесла первые слова за месяц, – сделав вид, будто не расслышала про его поджилки, сказала она.
– Лестно, что эти слова оказались обращены ко мне, – улыбнулся Филипп.
– Не обольщайтесь. Вы просто под руку подвернулись, – заверила Саша.
«С ним легко, – подумала она. – Его комплименты не раздражают, поддразнивания не уязвляют. Если сложится, нам будет хорошо вместе».
В том, что быть с нею вместе хочет и он, сомнений не возникало. Его взгляд говорил об этом яснее, чем слова, хотя и слова говорили ясно.
– Ну что, не передумали идти в голодные гости? – поинтересовалась она.
Филипп засмеялся и прошел в комнату. Туфли он не снял, тапочки не попросил. Саша и сама уже отвыкла от этого московского обыкновения, или российского, или советского еще. Ей понравился очередной знак того, что они похожи, по крайней мере в бытовых привычках.
– Я давно не был в таких домах, – сказал Филипп, оглядывая комнату. – С детства, может быть. Да, меня в такие гости только родители в детстве водили.
Что он имеет в виду, было понятно. Книги, закрывающие все стены в гостиной, начал собирать еще тот Сашин прадед, жена которого потеряла кольцо в фортепианных струнах. И фортепиано это, с подсвечниками над клавиатурой, виднелось в открытой двери дедова кабинета, и черно-белые фотографии в простых старинных рамках вереницей стояли на консоли…
– А кто ваши родители? – спросила Саша.
И сразу же пожалела, что спросила. Поспешное требование доверительности никогда не было ей свойственно. Все-таки чрезмерное воодушевление от возвращенного голоса служит ей сейчас плохую службу.
– Отец был послом, – ответил Филипп. – Как раз в Индии. Так что все в моей жизни прямолинейно обусловлено.
Они стояли посередине комнаты, и понятно было, что им надо сделать: поцеловаться. Не то чтобы не хотелось поговорить – хотелось, нравилось им говорить о неважных вещах, и можно было предположить, что точно так же понравится говорить о важных, – но тела их тянулись сейчас друг к другу сильнее, чем слова или мысли, и им не хотелось заниматься обманом. Саше, во всяком случае, не хотелось.
Филипп посмотрел на нее еще мгновение, потом обнял и поцеловал. Значит, ему не хотелось того же. Или того же хотелось, так вернее.
От его поцелуя у Саши захватило дыхание. Он был жаркий, его поцелуй, но и прохладный, и пряность в нем была, и мята, и все это волновало, возбуждало, кружило голову, во всем этом была страсть, вот что главное!
– Ты мне очень нравишься, – сказал Филипп, отстраняясь от ее губ.
Конечно, это и так было понятно, но все же хорошо, что он это сказал. Ей так необходимо было сейчас все, что свидетельствовало о ее существовании в этом мире, о важности ее существования! А то ведь оно чуть было не показалось ей призрачным, собственное существование. И нелегко ей было чувствовать внутри себя такую пустоту, какую чувствовала она месяц напролет.
Его поцелуй не просто пришелся кстати, но и явился в ее жизни чем-то новым. В сорок лет обнаружить в поцелуях что-то новое, это дорогого стоит!
– Очень нравишься, Саша, – повторил он. – Давай целоваться!
Она засмеялась его словам, а особенно мальчишеской интонации, и они принялись целоваться, и делали это с таким самозабвением, что не заметили, как перешли в дедов кабинет, который был теперь Сашиным кабинетом, и оказались на кровати, где она только что спала одна, и забыли, что бывает на свете одиночество.
Саше-то легко было раздеться, только пояс халата развязать, но и Филипп избавился от одежды так быстро, что она не отметила того мгновения, когда объятия его сделались не только страстными, но и жаркими, голыми, приближенными настолько, что не было уже между их телами даже самого короткого расстояния.
Плечи его были гладкими, словно из отшлифованного гранита, руки обнимали крепко, и так же крепко ее бедра были сжаты его коленями. Во всем чувствовался мужчина, в каждом движении, и каждое его движение нравилось ей.
Это были движения уже у нее внутри, и она сравнивала их со звуками, которые тоже появлялись ведь у нее внутри, прежде чем вырваться наружу. До тех пор сравнивала, пока все не слилось в ней, вспыхнуло, заполыхало, и такая отвлеченность, как сравнение, перестала существовать в ее зазвеневшем сознании.
Страсть была главное в этом мужчине. Весь он состоял из страсти, весь отдавался ей. Теперь, когда его страсть приняла ощутимый, более чем ощутимый облик в ее собственном теле, Саша убедилась в этом окончательно. Но страсть была главное и в ней самой, и это значило, что они совпадают в главном.
Вот она ахнула от того пронзительного, что взорвалось у нее внутри, вот он засмеялся, и застонал, и вздрогнул в ней, и ей стало так невероятно хорошо от этой дрожи, прошедшей по нему и по ней одновременно, точно как проходит дрожь по морю, по поверхности его и глубине одновременно, так хорошо ей стало, что она засмеялась тоже.
– Ну, Саша! – Филипп на секунду ослабил все мышцы, лежа на ней, и она должна была бы почувствовать его тяжесть, но не почувствовала; он был легкий, божественно легкий. – Ну, Саша! – повторил он, приподнимаясь над нею. – Я и представить не мог, как ты хороша! Хотя представлял тебя во всех возможных видах.
– И в таком?
Она выразительно взглянула на свою голую грудь, которой он, лежа на ней, касался грудью, тоже голой.
– Конечно. И в таком тоже. Причем с первой минуты, когда тебя увидел.
– Я, значит, пела, а ты, значит, только и представлял, как я буду выглядеть в постели?
Саша попыталась сделать вид, будто оскорблена. Но, конечно, ей не удалось сделать такой вид – она засмеялась.
– Твое пение было невероятно сексуально. Я и не знал, что оперный голос может быть таким чувственным.
Саша-то как раз прекрасно знала о своем голосе то, что проявлялось иной раз задушевностью, а иной раз чувственностью, как в тот вечер, о котором Филипп сейчас вспомнил. Именно это качество и делало ее особенной среди множества певиц, голос которых был, возможно, и лучше, по общепринятым оперным канонам.