Как человек точной профессии, мама все и всегда объясняла доходчиво, на простых примерах. Тогда, в детстве, это объяснение вызвало у Саши недоверие: неужели с любовью дело обстоит так просто?
Но когда она наконец влюбилась, то сразу поняла, что мама была права.
Его звали Вадим, он был геологом. Даже не просто геологом, а вулканологом, что придавало ему еще больше необычности, чем та, которая и так в нем была. А необычность в нем была точно! Он был красивый, широкоплечий, он ничего не боялся, все умел, и на ладонях у него были шершавые бугорки – мозоли, потому что у себя на Камчатке он не только наблюдал за вулканами, но и вырезал скульптуры из камчатской каменной березы. Береза эта была очень твердая, особенная, и скульптуры получались особенные – девушка с зеркалом, эльф с крыльями, буря с мглою. Вадим и Сашину скульптуру вырезал и прислал ей фотографию, но это уже потом, когда закончился его отпуск и он вернулся на Камчатку. А сразу, как только познакомились, они не расставались ни на минуту, и ему было не до скульптур, как Саше было не до музыки и вообще ни до чего.
Родители уехали в командировку – в том тумане, в который она была погружена, Саша даже не усвоила, куда именно. Дед лежал в больнице – проходил ежегодное обследование. И никто не мешал им с Вадимом проводить вместе дни и ночи напролет.
Сначала они еще ходили вместе в гости, на какие-то шумные новогодние гулянки – был Новый год, на одной из таких праздничных гулянок, в совершенно случайной для обоих компании они и познакомились, – но потом перестали, потому что никто им не был нужен.
Они сидели вдвоем при свечах и извели таким образом все свечи, которые мама купила для дачи, где часто отключали электричество. Они то рассказывали друг другу наперебой о своей жизни, и обоим хотелось говорить бесконечно, то молчали, и молчание казалось им полнее, чем любые слова.
В общем, это была самая настоящая любовь, которая бывает только в шестнадцать лет и без которой шестнадцать лет можно считать прожитыми зря.
Когда Вадим уехал, Саша поняла, что жить без него она не может и не хочет. Он писал ей каждый день – утром, по дороге в школу, она доставала из почтового ящика очередное письмо, он слал ей телеграммы и звонил при малейшей возможности, но все это было не то, не то!.. И самое ужасное заключалось в том, что Вадим не мог уехать с этой своей Камчатки, потому что вулканологу нечего делать в Москве, а если бы он отказался от своего призвания, то перестал бы чувствовать себя мужчиной и Саше же первой стал бы не нужен; так он объяснил, почему не может остаться навсегда здесь, в этом прекрасном доме, где им так хорошо.
И это означало только одно: если Вадим не может уехать с Камчатки, значит, Саша должна уехать к нему на Камчатку. Иначе какая же это любовь?
Как всегда и бывало, Саша сообщила родителям о своем решении, уже когда оно стало решением, и твердым. Она вообще считала, что советоваться с кем бы то ни было, тем более о том, что является для тебя главным, – глупо. Что один человек может посоветовать другому, даже если у него больше жизненного опыта?
Во-первых, непонятно, что это вообще такое – жизненный опыт, – просто прожитые годы, что ли? А если, например, человек всю жизнь, как помещик в «Евгении Онегине», с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил, – это тоже «жизненный опыт» называется?
А во-вторых, в любом случае это опыт жизни именно его, определенного человека, и кто сказал, что он может пригодиться в жизни другой?
– Единственный способ тебя от этого отговорить, – сказал папа, – это переставить свою голову на твои плечи. А поскольку сделать это невозможно, то и отговаривать смысла нет.
– Ты что, считаешь, она должна в шестнадцать лет бросить родителей, дом, учебу, вообще все бросить и лететь на Камчатку?! – Мама просто в воздух взвилась от возмущения. – Андрей, ты-то хоть ее капризам не потакай!
– А кто им потакает? – поинтересовался папа.
– Все! – отрезала мама. – Буквально все ходят у нее на поводу, как завороженные!
Это было, пожалуй, несправедливое утверждение. То есть справедливое, но не по отношению к домашним. Они Сашу как раз не баловали и, в отличие, например, от мальчишек-одноклассников, на поводу у нее не ходили. Не потому, что были суровы, а потому, что в доме царил культ разума, и разум подсказывал, что избалованность – это несчастье в первую очередь для того, кого избаловали, а несчастья для своей единственной дочери родители, разумеется, не желали.
В общем, зря мама обвиняла папу в том, чего не было. Говоря, что удержать Сашу от Камчатки невозможно, он просто доказывал, что неплохо знает ее характер.
Зато мама взялась за уговоры со всем своим пылом.
– Нет, но что значит «он не может предать свое призвание»? – возмущалась она. – А ты, выходит, можешь? Или музыка для тебя уже не призвание?
В ту минуту, когда мама это говорила, Саша как раз вспомнила, как они с Вадимом зачем-то уселись под новогодней елкой, и он отвел ее волосы с затылка и подышал прямо в ложбинку у нее на шее, и это было так щекотно, что она засмеялась и сразу укололась еловой веткой…
– Ты меня даже не слушаешь! – Мама возмутилась еще больше. – Ты принимаешь самую обыкновенную гормональную игру за счастье всей жизни и ради нее готова всю свою жизнь пустить прахом!
Спорить с мамой Саша не стала. Смысла нет, и лучше потратить это время на то, чтобы вспоминать Вадима и мечтать об их счастливом общем будущем. Но слова «гормональная игра» она запомнила. И впоследствии, когда любовь к Вадиму уже прошла, поинтересовалась у деда, что они, по его мнению, означают.
Да, любовь прошла так же внезапно, как появилась. Мама уговорила Сашу доучиться до лета и сдать выпускные экзамены, то есть по крайней мере школу окончить, раз уж она категорически отказывается поступать в консерваторию. Саша как-то случайно ей это пообещала, а нарушать обещания не привыкла, вот и доучивалась – именно что доучивалась, потому что мысли ее, понятное дело, были далеки от учебы и от всего далеки, кроме воспоминаний и мечтаний. Она засыпала с виде́нием Вадима перед собою и с этим же видением просыпалась.
И когда однажды утром Саша открыла глаза и никакого видения перед ней не возникло, это показалось ей таким странным, что она даже головой потрясла. Не помогло – Вадима не было. То есть он был, конечно, и она могла его представить так же отчетливо, как и вчера, но ей вот именно надо было давать себе задание его представить, а сам собою, как дыхание и голос, он в ней больше не существовал.
Что-то переменилось в ней всего за одну ночь, переменилось без всякой внешней причины. Вадим стал просто одним из явлений ее жизни, одним из событий, одним из людей. Заполнять всю ее жизнь, составлять саму сущность ее жизни он перестал.
О том, как это произошло и, главное, почему это произошло, она и разговаривала с дедом.
Саша давно уже поняла: люди совершенно напрасно считают, будто ее дед не от мира сего, потому что, дескать, полностью погружен в музыку. То есть он, конечно, полностью погружен в музыку, особенно после бабушкиной смерти, но именно эта погруженность каким-то загадочным образом позволяет ему разбираться в житейских делах не то что не хуже, но куда лучше многих людей. Только это должны быть очень важные дела – такие, которые следует назвать даже не житейскими, а жизненными.