Шаббату захотелось встать и устроить овацию. Но сидя в машине на грязной дороге, он мог разве что затопать ногами и закричать: «Браво, Рози! Браво!» — и снять свою ермолку «Боже, храни Америку» в знак восхищения этими крещендо и диминуэндо, плавностью и страстностью, контролируемой бесконтрольностью, могучей силой хорошо подготовленного финала. Это лучше, чем Бернстайн, — это его жена. Он все о ней забыл. Двенадцать, а то и пятнадцать лет прошло с тех пор, как она в последний раз разрешала ему смотреть, как делает это. Каково было бы теперь переспать с Розеанной? Некоторые до сих пор делают это со своими женами, по крайней мере, так свидетельствуют опросы. Это не такая уж безумная идея. Интересно, как Розеанна теперь пахнет. Если вообще пахнет. В двадцать с лишним она источала очень своеобразный болотный запах, это был уникальный, только ей свойственный запах, вовсе не рыбный, а растительный, — запах травы, корней, чуть с примесью гниения. Ему нравилось. Сначала вызывает рвотный рефлекс, но потом в нем чувствуется что-то настолько зловещее, такое опасное, что, бац, и через отвращение ты попадаешь в землю обетованную, где все твое существо сосредоточивается в твоем носе, где единственная цель — дикая, кипящая пеной щель у нее между ног, где самое главное в мире, да что там, где весь мир — это безумное желание, которое написано у тебя на лице. «Здесь! Да нет же — вот здесь! Да… здесь! Здесь!» Весь этот механизм экстаза восхитил бы Фому Аквинского, если бы он мог оценить его экономичность. Если что-то могло убедить Шаббата в существовании Бога, если Его присутствие как-то отметило этот мир, то эта метка — тысячи и тысячи оргазмов, танцующих на булавочной головке клитора. Предшественник микрочипа, огромная победа эволюции, орган, в чуткости не уступающий сетчатке глаза и барабанной перепонке. Я бы сам не отказался отрастить себе такой на лбу, вроде глаза Циклопа. Зачем им драгоценности, когда у них есть это? Какой рубин с этим сравнится? Он там, где он находится, и существует только для того, для чего он там находится. Не для того, чтобы выделять жидкость, не для того, чтобы выбрасывать семя, — это бесплатное приложение, это яркая игрушка, что лежит на дне коробочки со сладким попкорном, подарок каждой маленькой девочке от Господа Бога. Да здравствует наш Создатель, щедрый, изобретательный, веселый парень, явно неравнодушный к женщинам. Прямо как Шаббат.
Итак, есть дом, а в доме жена. В машине — вещи, которым надо поклоняться и которые надо беречь, они заменят ему могилу Дренки в качестве смысла жизни. Теперь ему не надо больше лежать на ее могиле, плакать и думать. Он чудом выжил в лапах такого чудовища, как он сам, в убогом жилище старика Фиша ему открылся смысл дальнейшего его участия в непонятном эксперименте, называемом жизнью. И вдруг его потрясла безумная мысль: нет, он не участвует, не пережил, он погиб в Джерси, очень вероятно, что от своей собственной руки, он в самом начале подъема, у подножия загробной жизни, у двери в сказку, свободный наконец от того, что всегда было отличительной чертой, знаком его существования, — от невыносимой потребности быть в другом месте. Теперь он в другом месте. Он достиг своей цели, это теперь ясно. Если маленький домик на склоне холма, на окраине деревни, в которой ничего неприличнее меня не видали, если это — не в другом месте, значит, и нет никакого другого места. Другое место — это там, где ты находишься, Шаббат; другое место, Шаббат, — это твой дом, и если Рози не твоя жена, то и нет у тебя никакой жены. Прочеши всю планету — не найдешь декорации более подходящей, чем эта. Это твоя ниша: одинокий склон холма, уютный коттедж, жена с ее «Двенадцатью ступенями». Это и есть «Непристойный театр» Шаббата. Восхитительно. Так же восхитительно, как женщины, которые выходят из своих домов, чтобы купить фасоль с грузовика Фиша. Здравствуй, восхитительное.
* * *
Прошел час, свет в окне, что рядом с навесом для автомобилей, погас и снова зажегся, — а Шаббат все еще оставался в сотне ярдов от дома, у самого начала подъема. А для него ли загробная жизнь? Он пересмотрел свои намерения покончить жизнь самоубийством. Раньше ему была неприятна разве что мысль о забвении. Пусть даже рядом с моряком Шлоссом, наискосок от уважаемых Вейзманов, в нескольких шагах от родных, — но забвение все-таки есть забвение, и приучить себя к мысли о нем было непросто. Но он и представить себе раньше не мог, что быть закопанным там под охраной собак — это еще не значит быть забытым. Настоящее забвение ждет его здесь — в Мадамаска-Фолс. Ему и во сне не могло присниться, что вместо того, чтобы узреть вечное ничто, суждено вернуться в свою постель, где рядом с ним будет лежать Рози с ее вечной жаждой мира в душе. Но ведь он не знал, что найдет вещи Морти.
Он поднимался к вершине холма так медленно, как только могла это делать машина. Он мог добираться до дома хоть несколько лет, теперь это было неважно. Он все равно мертв, надежд на спасение больше нет, а смерть постоянна и неизменна. Время бесконечно, или оно в какой-то момент остановилось. Все то же самое, но разница в том, что всякие колебания прекратились. Ничто больше не течет, а человеческой жизни свойственно течь.
Быть мертвым и знать, что ты мертв, — это как видеть сон и знать, что видишь сон, но странно: все было очень основательно, очень устойчиво мертвым. Шаббат вовсе не ощущал себя призраком, напротив, он как никогда остро чувствовал, что ничто не растет, ничто не изменяется, ничто не стареет, ничто не иллюзорно и ничто не реально. Не было больше объективного и субъективного, не могло быть вопросов, что есть то и что есть это, — все было просто и надежно скреплено смертью. Ничего не прибавляло и не убавляло понимания, что теперь время не разбито на дни. Никаких волнений о том, что внезапно умрешь. С внезапностью навсегда покончено в этом антимире, где нет выбора.
Однако если это смерть, то чей пикап стоит под навесом рядом со старым джипом Рози? Задняя дверца раскрашена — великолепие струящегося на ветру американского флага. Местный номер. Если всякое движение прекратилось, то что, черт возьми, это такое? Кто-то с местным номером. От смерти можно ожидать гораздо больше, чем люди привыкли думать. И от Розеанны тоже.
Они лежали в постели и смотрели телевизор. Вот почему никто не слышал, как он подъехал. Он смотрел, как они лежат, обнявшись, по очереди откусывают от сочной зеленой груши, как слизывают друг у друга с плоских животов сладкий сок, и думал, что Рози очень порадовалась бы, узнай она, что ее муж вернулся и увидел, какие тут произошли перемены в его отсутствие. Он увидел в углу комнаты на полу всю свою одежду. Все его вещи вынули из шкафа и из ящиков стола и свалили в углу, чтобы потом собрать в пакеты или коробки и в ближайший уик-энд сбросить в ближайшее ущелье.
Его опять обокрали. Ида заняла его место на кладбище, а Криста из гастронома, та самая Криста, чей язык так высоко ценила Дренка, Криста, которой Рози помахала как-то раз в городе, — просто знакомая по «Анонимным алкоголикам», — заняла его место в доме.
Если это смерть, значит, смерть — просто жизнь инкогнито. Все радости, которые делают этот мир тем занятным местом, каким он является, существуют, причем в не менее смешном обличье, и в антимире.
Они смотрели телевизор, а из темноты на них смотрел Шаббат.