И нарвался, подумал Шаббат. Через тридцать три года ты нарвался-таки на Савонаролу, переодетого в японку. Хелен Трамбалл. Кэти Гулзби. Савонаролы губят их. Савонаролы не хотят, чтобы моя нога касалась под столом ее ноги, и вообще чего-нибудь касалась. Они хотят, чтобы мои ноги, как ноги Линка, покоились в деревянном ящике, ничего не могли коснуться и не отзывались на прикосновения.
Ни на секунду Шаббат не отпустил ее ноги. Почти половой акт! Ни разу за весь рассказ он не утратил контакта. Она — не то что Норман, она была слишком увлечена его рассказом, чтобы всякий раз вскидываться, когда он называл Хелен Дебби или когда ради нее он вставил фразу о том, что стал бы лизать девушке ноги. Она явно была на его стороне во всем: начиная с самой уличной сцены и кончая финалом в зале суда. Ее звучный, плотный смех был наполовину счастьем, наполовину болью. Она думала, подобно Лиру: «Да здравствует разврат!» Она думала (так думал Шаббат), что, взяв в сообщники этого порочного урода, она еще, возможно, найдет применение своим способностям и своим отвисшим грудям. Это был все-таки шанс вернуть прежнюю сочную и яркую жизнь. В последний раз по-настоящему восстать против неотвратимой нравственности, не говоря уже — скуки, против надвигающейся смерти. А Линку, наверное, и правда скучно. Достойный, зеленый и скучный. Не надо, не предостерегай меня, Дренка, — сама бы ты ни на секунду не задумалась. Эта преступная склонность навсегда объединила нас с тобой. Скоро, скоро и мне станет так же скучно, как тебе и Линку.
* * *
Спать легли рано. Шаббату на сей раз хватило ума не начинать сразу же рыться в вещах Дебби, и действительно, всего через десять минут после того, как убрали со стола, к нему постучался Норман — принес купальный халат и спросил, не хочет ли Шаббат просмотреть воскресный номер «Таймс», пока его не выбросили. Газета была у него в руках, и Шаббат решил, что лучше ее взять, хотя бы для того, чтобы Норман поверил, а он был к этому склонен, что дребедень, которую печатают в воскресных газетах, подойдет его гостю в качестве снотворного. Хорошая мысль, не хуже всякой другой, но у Шаббата были на сегодняшний вечер планы поинтереснее. «Я не читал воскресной „Таймс“ больше тридцати лет, — сказал он. — Но почему бы и нет?» — «У вас там что, нет Нью-Йоркских газет?» — «Я ничего там не выписываю. Если бы я читал нью-йоркские газеты, я бы тоже принимал прозак». — «А бублик воскресным утром ты там можешь купить?» — «О, всегда! Мы очень долго были зоной, свободной от бубликов. Одной из последних. Но сейчас! За исключением одного округа в Алабаме, где жители на референдуме проголосовали против, бедному американскому гражданину нигде не укрыться от бубликов. Они везде. Как оружие». — «И ты не читаешь газет, Микки? Не могу себе этого представить», — сказал Норм. «Я перестал читать газеты, когда в них начали вопить о японском чуде. Не могу смотреть на япошек в костюмах. Куда подевались их мундирчики? Наверно, они скоренько переоделись ради этих снимков. Когда я слышу слово „японец“, рука моя тянется к термоядерной бомбе». Казалось бы, после этого он должен был наконец угомониться… но нет, он ухитрился опять заставить Нормана понервничать. Они все еще стояли в дверях комнаты Дебби, и Шаббат видел, что Норман, хоть и устал, готов войти и поговорить, возможно, опять о необходимости обратиться к Гроббсу. Фамилия этого парня Гоббс. После похорон Шаббат уклонился от визита к нему, сказал Норману, что сходит к врачу на днях. «Я понимаю, о чем ты, — Шаббат заговорил о другом, чтобы Норман снова не вернулся к этой теме. — Тебя интересует, откуда я узнаю новости. Не из телевизора ли. Нет. Не могу смотреть телевизор. Там, в телевизоре, тоже япошки. По всему экрану: маленькие такие япошки проводят выборы, маленькие япошки продают и покупают акции, маленькие япошки пожимают руку нашему президенту — президенту Соединенных Штатов! Франклин Рузвельт в могиле вертится, как волчок с атомным приводом. Нет, я предпочитаю жить без всяких новостей. Все новости об этих негодяях я узнал давным-давно. Их процветание нарушает мои представления о том, что такое честная игра. Страна Восходящей Токийской Фондовой Биржи. Я горжусь тем, что у меня пока все шарики на месте, что касается расовой ненависти. Несмотря на мелкие личные неприятности, я еще помню, что действительно важно в этой жизни: глубокая ненависть. Это то, к чему я до сих пор отношусь серьезно. Однажды, по просьбе жены, я попытался прожить без ненависти целую неделю. Чуть не сдох. Это была скорбная неделя. Я бы сказал, что ненависть к японцам играет очень важную роль в моей жизни. Вы-то в Нью-Йорке, понятно, любите японцев за то, что они привозят вам сырую рыбу. Золотое дно, неиссякаемый источник сырой рыбы. Они кормят сырой рыбой людей нашей расы, и люди нашей расы едят ее, как будто участвуют в Батаанском марше смерти [107] , как будто у них нет выбора, как будто иначе они умрут голодной смертью. И даже платят за это. И оставляют чаевые. Я этого не понимаю. После войны мы вообще должны были запретить им ловить рыбу. Они потеряли право на рыбную ловлю, эти подонки, они потеряли это право 7 декабря 1941 года [108] . Посмейте только поймать одну рыбку — одну! — и мы вам покажем, что у нас еще осталось оружие на складах! Кто еще способен получать удовольствие, пожирая сырую рыбу! Их каннибализм и их процветание — это оскорбительно. Его Высочество. У них все еще есть „Его Высочество“? Все еще есть их „слава“? Они все еще прославленные, эти японцы? Не знаю, стоит мне задуматься о том, какие они славные, и во мне разгорается расовая ненависть. Норман, мне с очень многим в жизни пришлось примириться. Несостоявшаяся карьера. Изуродованные руки. Бесчестье. Жена — выздоравливающая алкоголичка, которая ходит на собрания „Анонимных алкоголиков“, где учат забывать, как разговаривают по-английски. Бог не благословил меня потомством. А потомство — таким отцом. Много, очень много разочарований. Неужели я должен мириться еще и с процветанием японцев? Честное слово, это уже чересчур. Возможно, Линк именно этого и не выдержал. Может быть, именно это его и доконало, как иена хочет доконать доллар. А меня так это просто убивает. Это меня так достало, что я не прочь — как там принято теперь говорить, когда даешь кому-то понять, что вышибешь ему мозги, — „направить ноту“. Так вот я бы хотел „направить им ноту“ и этой нотой нагнать на них немножко страху. Они ведь все еще уверены, что все можно взять силой, не так ли? Всё одержимы территориальным императивом?..» — «Микки, Микки, Микки, всё, притормози, остынь, Мик», — взмолился Норман. «У них все тот же их сраный флаг?» — «Мик…» — «Да нет, ты ответь мне! Я задал вопрос человеку, который читает „Нью-Йорк Таймс“. Ты ведь и „Новости недели“ тоже читаешь. И Питера Дженнингса по ящику смотришь. Ты держишь руку на пульсе. У них все тот же флаг?» — «Да, все тот же». — «Так вот у них не должно быть никакого флага. Им надо запретить ловить рыбу, и запретить иметь свой флаг, и появляться в общественных местах и пожимать кому-нибудь руку!» — «Слушай парень, тебя просто несет сегодня, тебе никак не остановиться, — сказал Норман, — ты просто…» — «Со мной все нормально. Я просто объясняю тебе, почему я не интересуюсь новостями. Из-за япошек. Если вкратце. Спасибо за газету. За всё спасибо. За обед. За носовые платки. За деньги. Спасибо, дружище. Я иду спать». — «Да пора бы». — «Да, лягу. Устал я». — «Доброй ночи, Мик. И притормози немного. Успокойся и поспи».