– Да и правильно! – горячо согласилась Ванда. – Этакое ничтожество! Картежник, волокита, весь в долгах. Шляхетский гонор – вот и все его достояние. При этом жадность к деньгам непомерная – в точности как у его наставника.
Юлия только губами шевельнула беспомощно.
– Зигмунд. О, Зигмунд! – Какая горечь в голосе Ванды… – Уж и не знаю, отыщется ли женщина, которая не разбила бы ради него свое сердце! А он и не оглянется, он пройдет – и не подумает собрать осколки или хотя бы пожалеть страдалицу. Едкий ум и холодная душа – вот что он такое в двух словах! – Ванда так раздраженно натянула поводья, что конь сердито заржал, вздыбился.
– В четырех, – пробормотала Юлия, и Ванда обернулась к ней с тем же раздражением:
– Что еще?!
– В четырех словах, – робко повторила Юлия, до смерти испугавшись грозных синих молний в глазах подруги. – В четырех сло… словах…
– Дура! – бросила Ванда. – Дура! Какая же ты дура!
Юлия отпрянула, словно камень ударил ей прямо в лицо.
– И ты тоже! Тоже! Видела я, как ты зарей алела, как смурнела тучей, как глазки твои глупые сияли! Эх, думаешь, почему я за тобой поехала, везу тебя, жизнью для тебя рискую? Думаю, ну вот, нашлась наконец-то женщина, способная отвергнуть этого подлеца, готовая голодать и холодать, только бы из рук его грязных уйти! Думала, я не одинока, думала, ты мне поддержка будешь, а я – тебе, и нас двое будет против него одного!
Она захлебнулась безудержной речью, закашлялась, и непонятно было, слезы на ее глазах вызваны этим кашлем – или горечью, которой были пропитаны слова. Особенно эти, последние…
– Двое нас? – вымолвила Юлия, с трудом шевеля губами. – Почему это – двое нас?
Глаза Ванды погасли, и румянец сошел с ее щек.
– Так. Нипочему. – Она передернула плечами, и конь нетерпеливо забил копытом по луже. – Пора ехать. Скоро смеркнется, а мы…
– Что – мы? – тихо, но настойчиво повторила Юлия. – Ну, что мы?
– Мы обе бежим от Зигмунда, – устало, обреченно проговорила Ванда, трогая коня каблуком. – Ты его любовница, а я – его жена. Да, да! Чего уставилась?! Год назад мы обвенчались тайно в Кракове. Я была беременна, уже на сносях. Ребенок родился мертвый, и тогда Зигмунд отдал меня Аскеназе… Бросил, как тряпку ненужную. Я от этого словно с ума сошла, думала, жизнь кончилась. А потом услышала твой разговор с Аскеназой – и поняла: искупление греха моего – твое спасение.
В глазах ее, обращенных к Юлии, мелькнула прежняя нежность, но, заметив, как та в ужасе схватилась за горло, Ванда в бешенстве воскликнула:
– Давай без истерик, ладно? Видела я все это, видела, и сама умею комедии разыгрывать! И вот что: если не хочешь ночь провести в мокром стогу, не отставай: через час езды имение Чарторыйских, там и заночуем.
Она погнала коня рысью по скользкой, разъезженной колее. Наверное, конь Юлии сам последовал за спутником своим – покорно, привычно, обреченно… а куда ж ему деваться, бедняге!
Так же, впрочем, как и всаднице!
* * *
Постепенно свежий ветер остудил пылающие щеки и отогнал прочь горделивые и горячечные видения, в которых Юлия поворачивала коня и стремглав неслась прочь, где бы это «прочь» ни находилось, навсегда прощаясь и с мечтами о Зигмунде, и с Вандой, и… И, надо полагать, с надеждой благополучно добраться до России.
Стоило ей только вообразить, что в этих отсыревших лесах и промокших полях она останется одна, ей становилось совсем невмоготу. И что за нелепость? Чем виновата Ванда? Любовь Юлии к Зигмунду длилась не более получаса. В самом деле, ведь именно столько времени минуло с тех пор, как она пришла на смену ненависти. А Ванда уже который год живет с этим разрушающим, мучительным чувством к человеку недостойному. Да это кем же надо быть, чтобы свою жену, мать своего ребенка, бросить на забаву и поругание другим мужчинам? Даже невозможно поверить! А возможно было поверить в превращение Адама из рыцаря в развратника? Юлия с омерзением передернула плечами, вспомнив его черные, волосатые ноги… а потом, с умирающей уже тоскою, безупречную красоту Зигмунда, неизбывно запечатленную в памяти ее рук. Впрочем, кто знает, возможно, и в нем был некий изъян, изобличавший гнусность и подлость натуры?! Приходится думать так… Ну что ж, Юлия! Ты прекрасно обходилась без этой любви с той самой ноябрьской ночи, разрушившей твою жизнь, обойдешься без нее и теперь. А Ванда… Боже мой, да ведь ей куда тяжелее! Как бы ни честила она Зигмунда, страсть к нему, верно, еще сжигает ее сердце – и каково ей вечно смирять себя, находясь рядом с той, кого явно предпочитает ее бессердечный супруг?! Эх, да ведь она еще не знает о поручении, данном Зигмундом Ржевусскому, не знает, откуда у Юлии это платье и деньги! Ну, дай бог, и не узнает. За это время она сделалась для Юлии больше чем подругою – сестрой, надеждою, прибежищем души, опорою. Увидев, как стремительно отдаляется от нее согбенная, словно придавленная горем фигура Ванды, Юлия вдруг ощутила приступ жуткого одиночества и, уже не думая, не рассуждая, с такой силой хлестнула коня поводьями, разом ударив его каблуками, что, изумленно взыграв и позабыв про усталость, он в два скока догнал своего сотоварища и вновь затрусил бок о бок с ним.
Ванда повернулась, холодно взглянула (синие глаза были особенно ярки от недавно пролитых слез) и с не остывшей еще яростью сказала – как бы плюнула в испуганное, сконфуженное лицо Юлии:
– А ежели ты поверила россказням этого недоумка Ржевусского насчет того, что Зигмунд будто бы ищет по всей Польше свою любовницу, чтобы ее облагодетельствовать, так знай: зря все это!
– Откуда ты знаешь?! – потрясенно выдохнула Юлия, и уголок рта Ванды пополз вверх в злой усмешке:
– А платье-то на тебе мое! Надо полагать, и исподнее, и сапожки – вон, вижу! Это я Ржевусскому просто глаза отвела, а ведь Зигмунд ищет меня! Меня надеется заполучить обратно!
– Так ведь… так ведь зачем, ежели он тебя… – робко заикнулась Юлия, и Ванда, оскорбленная недоверием в ее глазах, обрушила на нее новое откровение: