На этот раз, паркуя машину, Тейлор предупредил, что нас ждет подлинное потрясение, потому что Мемориал Линкольна не сравнить буквально ни с чем на свете. Затем препроводил нас со стоянки к величественному зданию с колоннами и беломраморными ступенями, провел по лестнице мимо колонн в глубь помещения — к статуе Линкольна, восседающего на неописуемой красоты и роскоши троне. Лицо Линкольна показалось мне — да и могло ли быть по-другому? — ликом Господа и вместе с тем ликом самой Америки.
— И они застрелили его, эти грязные псы, — мрачно выдохнул мой отец.
Мы четверо стояли у самого основания памятника, освещенного таким образом, чтобы всё в Аврааме Линкольне казалось грандиозно величественным. То, что обычно считалось великим, перед увиденным просто блекло, и равно взрослый и ребенок оказывались беззащитны перед торжественным духом гиперболы.
— А когда задумаешься над тем, как наша страна обошлась с величайшим из своих президентов…
— Герман, — взмолилась мать, — не начинай, пожалуйста.
— А я и не начинаю. Это была великая национальная трагедия. Не так ли, парни? Я имею в виду убийство Линкольна.
Тейлор, подойдя к нам, невозмутимо пояснил:
— Завтра мы с вами побываем в Театре Форда, где произошло покушение, а потом перейдем через дорогу к дому Питерсена, где он испустил дух.
— Я вот говорю, мистер Тейлор, как подло наша страна обращается с величайшими из своих президентов.
— Слава Богу, у нас теперь президент Линдберг, — эти слова прозвучали всего в нескольких футах от нас. Пожилая женщина с путеводителем в руке стояла в одиночестве и вроде бы не обращалась ни к кому конкретно. Но ясно было, что она расслышала реплику моего отца и прореагировала именно на нее.
— Равнять Линдберга с Линкольном? Ну и ну! — возмутился отец.
На самом деле пожилая женщина пришла на экскурсию не одна, а с целой группой туристов, один из которых — примерно в том же возрасте, что и мой отец, — вполне мог оказаться ее сыном.
— Что-то вам не по вкусу? — спросил он у отца, сделав недвусмысленный шаг в его сторону.
— Дело не во мне, — ответил отец.
— Что-то из того, что сказала эта дама, вам не по вкусу?
— Дело не во мне, — ответил отец. — Дело в свободной стране.
Незнакомец смерил отца долгим испытующим взглядом, затем столь же внимательно посмотрел на мою мать, на Сэнди, на меня. И что же предстало его взору? Стройный, мускулистый, плечистый мужчина пяти футов девяти дюймов росту, лицо которого без особых натяжек можно назвать красивым, — серо-зеленые с жемчужным отливом глаза, несколько уже поредевшие каштановые волосы, коротко подстриженные на висках и открывающие чркому взгляду оба уха, что выглядело чуточку смешно. Женщина — узкоплечая, но не хрупкая, хорошо одетая, с пышной копной темных вьющихся волос, с круглыми и румяными щеками и с длинноватым носом; с красивыми руками и плечами, с длинными ногами и продолговатыми бедрами, с горящим взглядом девушки вдвое младше нее. Оба взрослых члена нашей семьи явно самолюбивы и столь же явно жизнелюбивы, а двое сыновей, конечно, еще сущие дети — маленькие дети молодой пары, — но здоровые, ухоженные и наверняка заряженные родительским оптимизмом.
И выводы, к которым пришел незнакомец, он продемонстрировал насмешливым кивком. Затем, презрительно зашипев, чтобы никто из нас не воспринял его реакцию неправильно, он отвернулся к пожилой женщине и подошедшим к ней туристам и медленно удалился, легонько покачиваясь в шагу и то ли пожимая, то ли передергивая широкими плечами, что наверняка должно было послужить нам своего рода предостережением. И, уже отойдя на несколько шагов, но не так далеко, чтобы мы могли не расслышать его слов, он проговорил: «Еврейский болтун», на что пожилая женщина ответила: «Как бы мне хотелось залепить ему по физиономии!»
Тейлор поспешил увести нас из главного зала в куда меньший по размеру боковой, где висела мемориальная доска с Геттисбергским посланием Линкольна, а фрески были посвящены теме освобождения от рабства.
— Услышать такое — в таком месте! — выдохнул отец. Голос его звучал еле слышно и дрожал от гнева. — В храме, воздвигнутом в честь такого человека!
Меж тем Тейлор обратил наше внимание на одну из фресок:
— Поглядите-ка! Ангел истины освобождает раба.
Но мой отец был не в состоянии чем-либо восхищаться.
— Думаете, при Рузвельте здесь могли бы прозвучать такие слова? Да они никогда не осмелились бы, пока он был президентом. А сейчас, когда в союзниках у нас ходит Адольф Гитлер… Да что там в союзниках — в лучших друзьях у президента США!.. Вот этим подонкам и кажется, будто теперь всё дозволено. Это позор. И начинается этот позор в Белом доме…
С кем он, интересно, разговаривал, кроме как со мной? Мой старший брат отошел в сторонку с Тейлором, расспрашивая его о фресках, а моя мать из последних сил старалась не выдать ни словом, ни жестом тех самых чувств, которые нахлынули на нее раньше, еще в машине, — хотя тогда к тому вроде бы не было ни малейшего повода.
— Вот, прочитай. — Отец указал мне на мемориальную доску с Геттисбергским посланием. — Просто прочитай. «Все люди равны перед Господом».
— Герман, — умоляюще прошептала моя мать. — Я этого больше не вынесу.
Мы вышли на свет божий и встали маленькой толпой на верхней ступени главного входа. Высоченный столп памятника Вашингтону находился примерно в полумиле отсюда, на другом конце пруда, на зеркальной глади которого отражались все здания и сооружения мемориала. Вокруг росли вязы — явно не дикие, а специально высаженные. Это был самый красивый пейзаж изо всех, какие мне доводилось видеть, патриотический рай, американский эдем, а мы скучились на пороге семьей изгнанников.
— Послушайте-ка. — Отец привлек меня и брата к себе. — Кажется, нам всем пора немного поспать. У нас был тяжелый день — у каждого по-своему, но тяжелый. Я хочу сказать, мы сейчас отправимся в гостиницу и на часок-другой приляжем. Что скажете на это, мистер Тейлор?
— Как вам будет угодно, мистер Рот. А вот после ужина, мне кажется, имеет смысл еще раз прокатиться всем семейством по Вашингтону, чтобы полюбоваться памятниками зодчества и ваяния в искусственном освещении.
— Значит, рекомендуете?.. Звучит недурно, а, Бесс? — Но развеселить мать оказалось куда тяжелее, чем нас с Сэнди. — Солнышко, — сказал ей муж, — нам попался кусок говна. Два куска говна. С таким же успехом мы могли бы вляпаться в говно и в Канаде. Но не позволять же этому говну портить нам удовольствие от поездки. Давайте хорошенько отдохнем, давайте наберемся сил, и мистер Тейлор нас подождет, а потом возобновим путешествие с чистой страницы. Поглядите по сторонам. — Отец широко раскинул руки. — Этим зрелищем просто обязан полюбоваться каждый американец. Обернитесь, парни. И посмотрите в последний раз на Авраама Линкольна.
Мы поступили, как нам было велено, но весь патриотический пар из нас уже вышел. Более того, меня от него уже подташнивало. И когда мы отправились в долгое нисхождение по мраморным ступеням, я слышал, как кое-кто из детей спрашивает у родителей: «А что, это действительно он? Прямо тут похоронен?» Моя мать шла по лестнице прямо у меня за спиной, по-прежнему пытаясь не дать собственному ужасу вырваться наружу, и внезапно я почувствовал, что сохранение ею самообладания зависит теперь исключительно от меня, а значит, я сам превратился в юного героя, чуть ли не в полубога, словно в меня вселилась какая-то частица Линкольна. Но когда она предложила мне руку, я не мог придумать ничего другого, кроме как принять эту руку, кроме как изо всех сил уцепиться за нее, — несмышленыш, каким я был тогда, незнайка, а если и знайка, то девять десятых моих познаний были почерпнуты из филателистического альбома.