— Ну вот, я опять все понял в обратном — смысле. Я изменил смысл сказанных вами слов на прямо противоположный.
— Нет, вы поняли все правильно.
— Позвольте тогда спросить, вам не кажется резонным предположить, что мой бред вызван многолетними занятиями прозой этих писателей? Я имею в виду, если отбросить конкретную травму, приведшую к моему превращению?
— Но у вас не было никакой травмы психологического порядка, и это, как я уже вам сказал, не бред.
С приятной для меня иронией — вот оно свидетельство здоровья! здоровья! — я сказал:
— Но если бы это было так, доктор Клингер — ибо как я вас понял, вы вновь повторили, что это не бред — если бы это был бред, тогда вы смогли бы увидеть некую связь между такого рода галлюцинацией, жертвой которой я стал, и тем воздействием, которое оказали на мое воображение Кафка, Гоголь или Свифт? Я имею в виду «Путешествия Гулливера», которые я тоже преподавал в течение ряда лет. Доктор Клингер, вы меня понимаете? Возможно, если мы будем продолжать в том же духе, говоря о моей болезни в гипотетическом плане…
— Я снова повторяю: у вас нет болезни психического свойства. То есть до сей поры не было. Вы пережили шок, панику, ярость, отчаяние, вы потеряли ориентиры, испытали глубокое чувство беспомощности и одиночества, у вас была тяжелая депрессия, но каким — то чудом вы пережили все это, и сейчас у вас нет признаков того, что я бы назвал болезнью. Даже когда ваш старый друг ректор появился здесь и у него случился приступ смеха. Это вас потрясло. Это вас до сих пор потрясает. Вы этим были выбиты из колеи. Что ж тут удивительного? Я знаю, что это слабое утешение, когда вам говорят: мол, вы — личность со слабым «я» и с вами нужно обходиться бережно. Вам было противно слышать этот хохот, пусть даже этот смех был вызван не столько вашим видом, сколько неуверенностью этого человека в самом себе, которая скрывается под покровом его вальяжности и элегантного костюма. Вам не привиделся визит Артура Шонбруна, мистер Кепеш, вам не привиделось все то, что с ним произошло в этой палате. Это произошло. Вы притворяетесь наивным, когда вы описываете его поведение как «невозможное». Вы куда более тонко разбираетесь в человеческой натуре. Ведь вы начитались Достоевского!
— Мне повторить то, что, как мне почудилось, вы сказали?
— Нет нужды. То, что вам почудилось — вы услышали. Хватит, мистер Кепеш, — чем скорее вы прекратите, тем лучше. Вы же сами сказали, что все это литературные выкрутасы, которым вы предаетесь из какой-то причуды, все эти Гоголи, Кафки и так далее. Это причинит вам немало неприятностей, если вы будете продолжать в том же духе. Если вы будете. Развивая подобные мысли, вы настолько ослабите контроль над собой, что очень скоро вы возбудите в своем сознании подлинно м необратимо бредовые мысли — в точности такие же, как те, что вы сейчас сами себе приписываете. Вы понимаете меня, мистер Кепеш? Вы умный человек, у вас могучая сила воли, и я прошу вас прекратить немедленно эти фантазии.
Оно было невыносимо, это воображаемое словопрение, но я уж больше не думал, что возвращение назад, к началу будет столь же простым делом, как пробуждение от дурного сна. Это будет адом, но что тот ад в сравнении с нынешним?
— Доктор Клингер! — закричал я. — Выслушайте меня — это меня не сведет с ума! Что бы это ни было, это не сведет меня с ума — ни в коем случае! Я буду бороться! Клянусь вам, я буду бороться, пока не выкарабкаюсь из этого! Я больше не буду коверкать смысл услышанного! Я буду слышать только то, что вы мне говорите! Вы слышите, доктор? Вы понимаете то, что я вам говорю? Я не смирюсь с этим бредом! Я не буду его пленником! Я не буду его жертвой! Вы добьетесь от меня понимания. Не ставьте на мне крест! — умолял я. — Вы слышите меня? Вы меня понимаете? Пожалуйста, не ставьте на мне крест! Не думайте, что я конченый человек! Я сброшу этот панцирь и стану опять самим собой! Стану!
Теперь все дни были целиком и полностью посвящены попыткам понять точный смысл того, что мне говорили врачи, мистер Брукс, Клэр. Это требовало от меня беспрестанного напряжения воли, настолько изнуряющего, что к ночи мне казалось: легкого детского выдоха достаточно, чтобы задуть хрупкое трепещущее пламя памяти, ума и надежды, все еще называвшее себя Дэвид Алан Кепеш.
Когда в воскресенье мой отец приехал навестить меня, я сообщил ему хорошие новости, хотя и был уверен, что доктор Клингер и Клэр уже сообщили ему обо всем. Я радовался как ребенок, выигравший хлопушку в лотерею. Я сказал ему, что уже не верил, будто я — женская грудь. Хотя я еще не был в силах отринуть физические представления, сопровождавшие мою галлюцинацию, в течение дня я избавлялся от психического заблуждения. Каждый день, каждый час я ощущал, как возвращаюсь к себе прежнему, и я уже мысленно рисовал себе тот день, когда снова войду в университетскую аудиторию и буду разбирать со студентами прозу Гоголя и Кафки вместо того, чтобы страдать от противоестественных трансформаций, которые эти писатели выдумали для персонажей своих знаменитых повестей. Поскольку мой отец мало что смыслит в художественной литературе, я взахлеб, как школьник, рассказывал ему о том, как в шедевре Кафки в одно прекрасное утро Грегор Замза проснулся и обнаружил, что превратился в чудовищного жука. Я вкратце изложил ему содержание «Носа» — как герой повести просыпается утром и обнаруживает пропажу собственного носа и отправляется на его поиски по всему Санкт — Петербургу, помещает в газете объявление с просьбой вернуть пропажу, пока, наконец, нос не водружается опять на лице столь же странным образом, как и исчез. (Я слышу, как он про себя бормочет: «И ты преподаешь эту чушь в колледже?») Я объяснил ему, что до сих пор не могу припомнить, какая травма послужила толчком для моих несчастий, это было настолько ужасно, что я даже теперь просто-напросто теряю слух, как только врачи пытаются напомнить мне об этом. Нужно время, сказал я ему, немалое время, но сейчас, во всяком случае, я на верном пути. Я начал движение, я собрал в комок всю свою решительность. Я объяснил ему, что какова бы ни была травматическая причина — чтобы забыть о ней, я ухватился за наиболее подходящую идею — гоголевско-кафкианскую фантазию о физической трансформации, о которой я рассказывал своим студентам за неделю до этой катастрофы. И вот, с помощью доктора Клингера, я пытался понять, почему же я вообразил себя именно в виде женской груди. Какой бурный хаос вожделения и страха воплотился в этой примитивной идентификации с объектом детских мечтаний? Какие неутоленные аппетиты или древние переживания, какие события из моего далекого прошлого могли сшибиться так, чтобы породить этот чудовищный бред, столь же прекрасный, сколь и классически простой? И чем объяснить мою «маммарную зависть», которая, по-видимому, и вызвала это экстравагантное перевоплощение. Может быть, я был типичным американским ребенком, который насмотрелся цветных вклеек в «Плейбое»? Или же это было внутреннее томление, глубоко во мне затаившееся, подсознательное желание быть абсолютно беспомощным, быть гигантской безмозглой глыбой пещеристого тела, желанного, немого, пассивного, неподвижного, висящего — словом, похожего на женскую грудь. Или представьте себе это как своего рода спячку, как долгий зимний сон во глубине горных массивов женской анатомии. Или вообразите себе эту грудь как мой кокон, подобный той суме, в коей я плавал по водам утробы моей матери. Или, или… я сбился, и он уже перестал меня понимать, да и сам я перестал себя понимать, ибо все это было лишено всякого смысла — но кто бы мог внятно объясниться о таком феномене? Итак, я гунявил своему папочке что-то идиотское и под конец снова расплакался от радости. Без слез — но я плакал. А где же мои слезы? Когда я снова почувствую их на своих щеках? Когда я почувствую свои зубы, свой язык, свои пальцы на ногах?