Когда я набрал номер редакции и позвал Шуки к телефону, сначала он даже не понял, кто ему звонит. Когда до него наконец дошло, что это я, он прикинулся онемевшим от изумления.
— И что такой хороший еврейский мальчик делает в эдаком месте?
— Я приезжаю сюда регулярно раз в двадцать лет — хочу убедиться, что у тебя все в порядке.
— Дела идут отлично, — ответил Шуки. — Мы научились бросать деньги на ветер шестью различными способами. Это слишком ужасно, чтобы шутить на данную тему.
Мы встречались с ним восемнадцать лет назад, в 1960 году, во время моего единственного визита в Израиль до этого времени. Поскольку моя первая книга «Высшее образование» получила противоречивые отклики (я удостоился премии еврейского государства и одновременно вызвал гнев многих рабби), меня пригласили в Тель-Авив для участия в публичной дискуссии двух сторон — писателей еврейского происхождения, живущих в Америке, и писателей-евреев, живущих в Израиле, на тему «Евреи и литература». Хотя Шуки был всего на несколько лет старше меня, к 1960 году он уже отслужил десять лет в армии и был только что назначен пресс-атташе Бен-Гуриона [17] . Однажды он даже взял меня с собой в кабинет премьер-министра, чтобы я мог пожать руку «старику», но это событие, каким бы исключительным оно ни было, не произвело на меня такого впечатления, как ленч в столовой кнессета вместе с отцом Шуки.
— Ты можешь многое узнать, поговорив даже с простым израильским работягой, — сказал мне Шуки. — А что касается моего отца, он любит приходить сюда, чтобы поесть в окружении больших шишек.
Конечно же, он любил захаживать в столовую кнессета еще по одной, особой причине: его сын, Шуки, теперь работал на политического идола.
В то время мистеру Эльчанану было лет шестьдесят пять, но он все еще трудился сварщиком в Хайфе. Он эмигрировал в Палестину из Одессы в 1920 году, когда Октябрьская революция оказалась более враждебно настроенной по отношению к евреям, чем предсказывали ее сторонники, российские евреи.
— Я приехал сюда, — рассказывал он мне на вполне приличном, хотя и с сильным акцентом, английском, который он выучил как палестинский еврей при владычестве англичан, — но был уже слишком стар для участия в сионистском движении: мне стукнуло двадцать пять.
Он не был крепким мужчиной, но у него были очень сильные руки, руки были его центром, единственной яркой чертой во всем его облике.
У него были добрые светло-карие глаза, выделявшиеся на круглой, как луна, симпатичной физиономии, но выражение лица было простоватым и плохо запоминающимся. Он, в отличие от Шуки, был невысок, и подбородок его не выступал героически вперед, как у сына, а отличался невыразительной округлостью; от многолетнего физического труда, дающего нагрузку на все члены его тела и в особенности на суставы, спина у него была согнута дугой, а на висках появилась проседь, такой цвет волос обычно называется «соль с перцем». Вы бы даже не заметили его, если бы он занял место в автобусе через проход от вас. Насколько он был умен, этот мало располагавший к себе человек? Наш сварщик был достаточно умен, подумал я, чтобы поднять двоих детей — Шуки и его младшего брата, работавшего архитектором в Тель-Авиве; конечно же, он был настолько умен, чтобы оценить ситуацию в 1920 году и понять, что лучше бежать из России, если у него были намерения оставаться социалистом, будучи при этом евреем. В беседе он проявил несколько тяжеловатое остроумие и даже игривое поэтическое воображение, когда подверг меня испытанию с целью выявить мои намерения. Я не мог рассматривать его как работягу, не поднявшегося выше среднего уровня, но, с другой стороны, я не был его отпрыском. По правде говоря, мне было нетрудно относиться к нему как к израильской копии моего отца, который до того дня все еще практиковал в Нью-Джерси, занимаясь педикюром. Несмотря на разницу в профессии, они смогли бы найти общий язык, подумал я. Может быть, именно поэтому мы с Шуки нашли общий язык.
Мы как раз приступили к супу, когда мистер Эльчанан обратился ко мне:
— Значит, ты собираешься остаться.
— Я? Да кто вам это сказал?
— Разве ты собираешься вернуться назад?
Шуки продолжал хлебать суп, — было совершенно ясно, что его ни капельки не удивил этот вопрос.
Сначала мне показалось, что мистер Эльчанан шутит.
— В Америку? — произнес я с улыбкой. — Улетаю на следующей неделе.
— Не дури. Ты остаешься. — Тут он положил ложку и обошел стол, чтобы оказаться рядом со мной. Протянув одну из своих удивительно сильных рук, он рывком поднял меня и подвел к окну столовой, выходившему на улицу, — из окна, через современные кварталы Иерусалима, открывался вид на Старый город, обнесенный стеной.
— Видишь вон то дерево? — спросил он. — Это еврейское дерево. Видишь вон ту птичку? Это еврейская птичка. А теперь посмотри наверх. Видишь? Это еврейское облако. Для еврея нет никакой другой страны, кроме этой. — Затем он отвел меня обратно и усадил за стол, чтобы я мог вернуться к супу.
Снова склонившись над своей тарелкой, Шуки заметил отцу:
— Я думаю, опыт Натана заставляет его по-иному смотреть на вещи.
— Какой еще опыт? — Голос мистера Эльчанана прозвучал грубо и резко, будто отец моего друга разговаривал не со мной. — Он нуждается в нас, — пояснил мистер Эльчанан, обращаясь к сыну. — Он нуждается в нас больше, чем мы в нем.
— Так ли? — отозвался Шуки, продолжая жевать.
Каким бы серьезным я ни был в свои двадцать семь лет, каким бы обязательным, упрямым и искренним, я не хотел доказывать отцу своего друга, желавшему мне добра согбенному старику, что он глубоко заблуждается, и посему в ответ на их обмен репликами я только пожал плечами.
— Он живет в музее! — сердито выпалил мистер Эльчанан. — Шуки коротко кивнул. Похоже, его сын уже не раз слышал это, поэтому мистер Эльчанан повернулся ко мне, чтобы снова произнести: — Ты живешь в музее! Мы живем в иудейском театре, а ты живешь в иудейском музее.
— Расскажи ему, Натан, о своем музее, — попросил Шуки. — Не волнуйся, ничего с ним не будет, он вступает в споры со мной с тех пор, как мне исполнилось пять лет.
Итак, я сделал то, что велел мне Шуки, и, пока мы заканчивали трапезу, все оставшееся время я страстно и необыкновенно длинно (таков был мой стиль беседы до тридцати лет, особенно в диалоге с людьми старшего поколения) рассказывал ему об Америке. Я не импровизировал: я излагал ему свои мысли и заключения, к которым пришел самостоятельно за последние несколько дней в результате трехнедельного путешествия по своей иудейской родине, оказавшейся далекой мне по духу страной.
— Я еврей, — сказал я отцу Шуки, — и я такой, каким я всегда хотел быть, не больше и не меньше, и для того, чтобы быть евреем, мне не нужно жить в еврейской среде в Израиле и (как я понял по его речам) не нужно чувствовать себя обязанным молиться в синагоге трижды в день.