После заключительного соло на органе мы все проследовали по лестнице, начинавшейся у крыльца церкви, в просторное подземное помещение с низким сводом и белеными стенами, где всем прихожанам подали подогретое вино с пряностями и пирожки с мясом. У нас заняло немало времени, чтобы вместе с маленькой Фебой пробиться сквозь толпу, ринувшуюся вниз по ступенькам за лакомствами. Девочку брала к себе на ночь бабушка, и это был подарок для нас обоих, потому что я собирался сводить Марию в ресторан — отпраздновать ее день рождения. Все говорили друг другу, как прелестно звучали рождественские песни в исполнении прихожан, и поздравляли миссис Фрешфилд с необыкновенно удачным чтением отрывка из Библии. Один пожилой джентльмен, чьего имени я никак не мог уловить, друг семьи, который также удостоился чести читать вслух один из отрывков, объяснил мне смысл благотворительной акции, в ходе которой прихожане собирали деньги: «Это происходит уже более сотни лет, — в мире так много бедных и одиноких людей».
К счастью, у нас нашлась другая тема для разговора — наш новый дом, и все занялись разглядыванием фотографий, сделанных Марией на полароиде, когда днем ранее она ездила смотреть, как продвигаются строительные работы. Дом должны были перестроить за следующие полгода, а пока мы снимали бывшую конюшню в Кенсингтоне. Фактически конюшня представляла собой два небольших, соединенных меж собой кирпичных домика, которые располагались на территории старой лодочной мастерской в Чизике; вскоре мы преобразовали обе постройки в один большой дом, где свободно размещалась вся наша семья и нянька; нам даже удалось обустроить две маленькие студии, для Марии и для меня.
Мы беседовали о том, что Чизик находится совсем не так далеко от Лондона, как могло показаться на первый взгляд, но там были врезанные в каменную стену ворота, через которые нужно было пройти, чтобы попасть на одну из улиц городка, именно эта деталь делала местечко уединенным, превращая его в отдаленную от центра деревушку; как объясняла всем Мария, там царили тишина и спокойствие, в чем Натан нуждался для своей работы. В самом конце улицы находились стена и мощенный плитами сад, где росли нарциссы, ирисы и маленькая яблонька; а перед домом, по другую сторону от поднимающейся террасы, где мы могли сидеть теплыми вечерами, шел бечевник — береговая полоса метров двадцать шириной, — а за ним протекала река. Мария сказала мне, что ей кажется, будто большинство людей, прогуливающихся по береговой полосе, — или любовники, пришедшие на свидание, или женщины с маленькими детьми. «Так или иначе, — добавила она, — все эти люди пребывают в очень хорошем расположении духа». Теперь, когда реку очистили от грязи, на воде можно было увидеть рыбаков, ловящих форель, а когда утром мы открывали ставни, нам были видны гребные лодки-восьмерки и тренирующиеся на них спортсмены. Летом река заполнялась маленькими лодочками, — люди катались на них по выходным, — и пароходиками, везущими туристов от Чаринг-Кросс до Кью-Гарденз. Поздней осенью на реку спускался туман, а зимой мимо нашего дома проплывали груженые баржи с укрытым брезентом товаром, а по утрам над водой часто висела молочная дымка. 1 км всегда полно чаек, равно как и уток: они шли к нам вверх по ступенькам террасы, чтобы их покормили, если у вас было что им дать, а иногда к нам залетали лебеди. Дважды в день на реке начинался прилив, и вода, заливая береговую полосу, лизала стены террасы. Один пожилой джентльмен сказал, что, с его точки зрения, Мария снова бы захотела вернуться в Глостершир, только если бы путешествие из этого места на метро до Лестер-сквер занимало не более пятнадцати минут.
Мария возразила ему: нет-нет, мне не нравится ни сельская местность, ни Лондон, ни его пригороды — мне нравится жить на реке… И пусть это продолжается вечно: жизнь здесь такая славная, такая легкая и такая беспечная!
И никто не спросил меня об Израиле. Либо Мария не упомянула, что я был там, либо им это не было интересно. Может быть, и к лучшему: я не был уверен, что смогу довести до сознания миссис Фрешфилд все нюансы идеологии Агора.
Однако, с точки зрения Марии, я весь вечер говорил только о своей поездке. «Твой вояж, — сказала она, услышав о Липмане и прочитав мое письмо Генри, — это путешествие в самое сердце тьмы, в бездонные глубины еврейской души». Прекрасное определение того, что я описал в моем путешествии на Ближний Восток и далее развил в своих записях: от кафе в Тель-Авиве и горькой печали навек погруженного в отчаяние Шуки, далее — в глубь страны, к Стене Плача в Иерусалиме, где мне случайно довелось попасть в среду благочестивых евреев, и далее, в пустынные холмы; и если я не погрузился в темные глубины еврейского сердца, то был охвачен демоническим еврейским энтузиазмом. Воинствующий фанатизм жителей Агора, где обосновался Генри, с моей точки зрения, не превратил их жестокосердого лидера в Курца Иудейского [117] , однако упорное стремление поселенцев к обещанному Богом освобождению в моих глазах напоминало еврейский вариант «Моби Дика» с Липманом в роли Ахаба [118] . Мой брат, сам того не понимая, вполне мог подписать бумаги и приступить к службе на корабле, предназначенном для уничтожения, и с этим никто уже не смог бы ничего поделать, в особенности я. Я не отправил письмо, написанное ему, — я решил, что не стоит этого делать, потому что Генри воспринял бы его как руководство со стороны старшего брата, попытку утопить его в лавине слов. Вместо этого я переписал письмо, внеся его в свои заметки, и положил на хранение в кладовую рукописей в качестве запасного материала для своей фабрики художественной прозы, где не существует четкого разделения между реальностью и вымыслом, ведь в памяти, как и в мозгу, могут храниться любые фантазии.
Джорджина, которая была на год моложе Марии, и Сара, на три года старше ее, не были рослыми и темноволосыми, как их средняя сестра и отец, — они обе больше походили на мать; обе были стройными девушками небольшого роста, обладали круглыми приятными личиками, и вероятнее всего, лет в пятнадцать обращали на себя внимание как самые хорошенькие молодые особы во всем Глостершире. Джорджина работала в лондонской фирме, специализирующейся на связях с общественностью, а Сара недавно получила должность редактора в компании, выпускающей медицинскую литературу. Это была уже ее четвертая должность в издательском бизнесе, и работа, которой она занималась, имела мало общего с ее интересами. Тем не менее в семье считалось, что именно Сара наделена гениальностью. Все детство она провела, занимаясь то танцами, то греблей, — она всегда стремилась достичь совершенства в каждой из этих областей, как будто в противном случае с ней произошла бы непоправимая трагедия. Теперь она постоянно меняла место работы и теряла поклонников и, как выразилась Мария, «умудрилась профукать все возможности, предоставленные ей, наотрез отказавшись от всего, что ей было дано». Сара разговаривала с людьми, произнося слова со скоростью, внушающей опасения, или же вовсе молчала; она резко выпаливала что-либо, а затем удалялась, но при этом никогда не прикрывалась загадочной улыбкой, которая была присуща ее матери, в качестве первой линии обороны, и которую использовала даже спокойная Мария, чувствовавшая себя не в своей тарелке, если оказывалась в комнате, полной посторонних людей, — она завешивалась ею, пока не угасала первая робость от пребывания в незнакомом ей обществе. В отличие от Джорджины, чья чудовищная застенчивость служила ей чем-то вроде трамплина, от которого она отталкивалась, радостно погружаясь в короткий, ничего не значащий обмен словами, Сара держалась в стороне от этих радостей жизни, и это навело меня на мысль, что когда-нибудь, со временем, нам, быть может, представится возможность поговорить.