«Черт возьми, Карлота моет тарелки!»
«Не чертыхаться здесь!»
«Мама! — Бренда уже плакала. — Почему ты такая, черт возьми!»
«Довольно, — сказала миссис Патимкин, — плачь со своим дружком».
«Со своим дружком… — плакала Бренда. — Почему ты на него не наорешь заодно… Почему все так злы со мной…»
В комнате напротив тысячи поющих скрипок Костеланеца закатились «Ночью и днем». Дверь Рона была открыта, и я увидел его на кровати, вытянувшегося, колоссального; он подпевал пластинке. Слова были из «Ночью и днем», но мелодию Рона я не узнал. Через минуту он поднял трубку и назвал оператору номер в Милуоки. Пока его соединяли, он повернулся набок и прибавил громкости в проигрывателе, чтобы его услышали на западе, за полторы тысячи километров отсюда.
Внизу раздался голос Джулии: «Ха-ха, Бренда плачет, ха-ха, Бренда плачет».
И Бренда взбежала по лестнице.
— Тебе это отольется, поганка, — крикнула она вниз.
«Бренда!» — крикнула миссис Патимкин.
«Мамочка! — закричала Джулия. — Бренда меня обзывает!»
«Что тут происходит?» — гаркнул мистер Патимкин.
«Вы меня звали, мистер П?» — крикнула Карлота.
А Рон в комнате напротив сказал: «Привет, Гар. Я им сообщил».
Я сел на свою рубашку от братьев Брукс и громко произнес свое имя.
* * *
— Черт бы ее взял! — сказала Бренда, расхаживая по моей комнате.
— Бренда, как думаешь, мне убраться?..
— Ш-ш-ш. — Она подошла к двери и прислушалась. — Уезжают в гости, слава Богу.
— Бренда…
— Шшш… Ушли.
— С Джулией?
— Да. Рон у себя? Его дверь закрыта.
— Он вышел.
— Их тут никого не слышно. Ходят крадучись, на резиновых подошвах. Ох, Нил…
— Брен, я спросил тебя: может, мне побыть здесь завтра и уехать?
— Да она не из-за тебя злится.
— От меня тоже мало удовольствия.
— Из-за Рона. Она из-за женитьбы съехала с катушек. Да еще я тут. Теперь, когда появится паинька Гарриет, она вообще забудет о моем существовании.
— А ты разве против?
Она подошла к окну и выглянула наружу. Там было темно и прохладно; деревья шелестели и трепались на ветру, словно простыни, вывешенные для просушки. Все на дворе намекало на сентябрь, и я впервые задумался о том, что Бренде скоро уезжать в колледж.
— Разве ты против? — Но она меня не слушала.
Она подошла к двери в другом конце комнаты.
Открыла ее.
— Я думал, там чулан, — сказал я.
— Иди сюда.
Она придержала дверь, мы заглянули в темноту и услышали странный шум ветра в карнизах.
— Что здесь? — спросил я.
— Деньги. — Бренда вошла в комнату. Когда она включила тусклую шестидесятиваттную лампочку, я увидел, что комната полна старой мебели — два кресла с высокими спинками, засаленными на уровне головы, диван с провисшим посередке пузом, складной карточный стол, два с вылезшей набивкой кресла к карточному столу, зеркало с облупившейся сзади краской. Журнальный столик с треснувшей стеклянной крышкой и груда скатанных штор.
— Что это? — спросил я.
— Склад. Наша старая мебель.
— Насколько старая?
— Из Ньюарка, — сказала она. — Подойди.
Она стояла на четвереньках перед диваном и приподняла его пузо, чтобы под него заглянуть.
— Бренда, какого черта мы тут делаем? Вся перепачкаешься.
— Их тут нет.
— Чего?
— Денег. Я же тебе сказала.
Я сел на кресло, подняв облачко пыли. Снаружи пошел дождь, и через отдушину в стене на нас пахнуло осенней сыростью. Бренда поднялась с пола и села на диван. Колени и шорты у нее были испачканы, и, когда она откинула волосы, испачкался лоб. Там, среди беспорядка и грязи, у меня было странное видение: я увидел нас, обоих нас среди беспорядка и грязи — мы были похожи на молодую чету, которая только что въехала в новую квартиру, мы вдруг произвели инвентаризацию нашего имущества, финансов, будущего, и единственное, что нас порадовало — чистый запах снаружи, который напомнил нам, что мы живы, но не насытит нас в час нужды.
— Какие деньги? — спросил я.
— Сотенные бумажки. С того времени, когда я была девочкой… — И она глубоко вздохнула. — Когда я была девочкой и мы только что переехали из Ньюарка, отец однажды привел меня сюда. Привел меня в эту комнату и сказал: если со мной что-нибудь случится, знай, что здесь есть для тебя деньги. Сказал, что только для меня, больше ни для кого. И чтобы я никому о них не говорила, даже Рону. И матери.
— Сколько там было?
— Три сотенных бумажки. До этого я таких не видела. Мне было девять лет, сколько сейчас Джулии. Наверное, мы еще и месяца тут не прожили. Помню, я ходила сюда, наверное, раз в неделю, когда в доме никого, кроме Карлоты, не было, залезала под диван, проверяла, там ли они. И всегда они там были. Он о них больше не заговаривал. Ни разу.
— Где же они? Может, кто-то украл?
— Не знаю, Нил. Думаю, он сам их забрал.
— Когда они исчезли, неужели ты ему не сказала? Карлота могла…
— Я и не знала, что они исчезли — до этой минуты. В какой-то момент я, наверно, перестала заглядывать… потом забыла о них. Или перестала думать. У меня всегда хватало денег. Эти мне были не нужны. Думаю, он решил однажды, что они мне не понадобятся.
Бренда подошла к узкому пыльному окну и написала на нем свои инициалы.
— А зачем они сейчас тебе понадобились? — спросил я.
— Не знаю, — сказала она и выключила свет. Я не поднялся с кресла, и Бренда, стоявшая в двух шагах от меня в обтягивающих шортах и рубашке, казалась голой. Я увидел, что плечи у нее вздрагивают.
— Я хотела найти их и разорвать на мелкие клочки и засунуть эту дрянь в ее сумку! Если бы нашла, так бы и сделала, честное слово!
— Я бы тебе не позволил.
— Не позволил бы?
— Да.
— Иди ко мне, Нил. Сейчас.
— Где?
— Иди. Здесь. На этом грязном, грязном, противном диване.
И я ее послушался.
* * *
Утром Бренда приготовила для нас двоих завтрак. У Рона это был первый рабочий день; я вернулся в свою комнату утром и через час услышал, как он поет в ванной. Когда из гаража выехал «крайслер» и повез хозяина и сына на завод Патимкина в Ньюарке, я еще не спал. Миссис Патимкин тоже не было дома: она на своей машине поехала в синагогу, договариваться с раввином Краницем о свадьбе. Джулия на задней лужайке изображала, что помогает Карлоте развешивать белье.