— Скажи своему отцу, чтобы не волновался. Дядя Аарон, молодчага. Я сам себя опеку. — Я побежал к бассейну, с ходу нырнул и вынырнул, как дельфин, рядом с Брендой, скользнув ногами по ее ногам.
— Как Дорис? — спросила она.
— Шелушится. Собирается поправить кожу.
— Прекрати!
Она нырнула и схватила меня обеими руками за ступни; я подтянул ноги и тоже нырнул, и там, у дна, в десятке сантиметров над расплывчатыми черными линиями, которые делят бассейн на дорожки для соревнований, мы с бульканьем поцеловались в губы. Она улыбалась мне под водой в бассейне загородного клуба «Грин Лейн». Над нами бултыхались ноги, проскользнула пара зеленых ласт: моя кузина Дорис могла облупиться до костей, тетя Глэдис — подавать двадцать блюд за вечер, отец и мать могли изжарить свою астму в духовке Аризоны, нищие дезертиры, — мне дела не было ни до кого, кроме Бренды. Я хотел обнять ее, когда она уже гребла наверх, — рука моя ухватила только перед ее купальника, и он слез с плеч. Ее груди поплыли ко мне, как две рыбы с розовыми носами, и она позволила мне их подержать. А через секунду нас обоих целовало солнце, и мы были на суше, настолько довольные друг другом, что даже не улыбались. Бренда тряхнула мокрой головой, и капли, попавшие мне на лицо, я воспринял как обещание, данное мне на всё лето, а хорошо бы и дальше.
— Принести тебе очки?
— Ты близко, я и так вижу, — сказала она.
Мы лежали под большим синим зонтом в шезлонгах; их пластик поскрипывал под нашими трусами и кожей. Я повернул голову, чтобы посмотреть на Бренду, и ощутил приятный слабенький запах разогретой кожи на своем плече. Потом снова повернул лицо к солнцу, и она тоже; мы разговаривали, и солнце становилось всё жарче и ярче, цвета расщеплялись под моими закрытыми веками.
— Это очень быстро, — сказала она.
— Ничего не произошло, — вполголоса отозвался я.
— Наверное. А мне немного кажется, что да.
— За восемнадцать часов?
— Да. Такое чувство, что меня… преследуют, — сказала она, помолчав.
— Ты меня пригласила, Бренда.
— Почему ты все время задираешься?
— Задираюсь? Я не хотел. Честное слово.
— Задираешься. Ты меня пригласила, Бренда. Ну и что? — сказала она. — Я не это имела в виду.
— Извини.
— Перестань извиняться. У тебя это механическое, ты даже не вдумываешься.
— Теперь ты задираешься, — сказал я.
— Нет. Просто констатирую. Давай не спорить. Ты мне нравишься. — Она повернула голову и так задержалась на секунду, словно тоже принюхивалась к лету на своем плече. — Мне нравится твоя внешность. — Ее протокольный тон избавил меня от смущения.
— Почему? — спросил я.
— Откуда у тебя красивые плечи? Во что-то играешь?
— Нет. Я вырос, и они заодно.
— У тебя красивое тело. Мне нравится.
— Я рад.
— А мое тебе нравится?
— Нет, — сказал я.
— Тогда тебе в нем отказано.
Я пригладил ей волосы к уху тыльной стороной ладони, и мы немного помолчали.
— Бренда, ты ничего обо мне не спрашиваешь.
— Что ты чувствуешь? Спросить тебя, что ты чувствуешь?
— Да, — сказал я с намерением воспользоваться запасным выходом, который она мне оставила — хотя, наверное, имела в виду другое.
— Что ты чувствуешь?
— Что хочу поплавать.
— Хорошо, — сказала она.
Остаток дня мы провели в воде. На дне бассейна было восемь черных линий, и до конца дня мы побывали на каждой дорожке так близко ко дну, что можно было достать рукой. Время от времени мы возвращались в кресла и пели сбивчивые, умные, нервные гимны о том, как мы начинаем относиться друг к другу. На самом деле у нас не было таких чувств, пока мы о них не заговаривали, — по крайней мере, у меня: высказать их, значило их придумать и вызвать. Мы взбивали нашу новизну и незнакомство в пену, похожую на любовь, и не осмеливались слишком долго с этим играть, слишком много говорить об этом — боялись, что пена опадет. Поэтому мы перемещались то в воду, то в кресла от разговора к молчанию, и, учитывая мою неодолимую неуверенность в присутствии Бренды и высокие стены эго, с контрфорсами и прочим, между ней и ее пониманием себя, мы ладили сравнительно неплохо.
Часа в четыре на дне бассейна Бренда вдруг вырвалась из моих рук и вынырнула на поверхность. Я — за ней.
— В чем дело? — спросил я.
Сначала она отбросила волосы со лба. Потом показала на дно.
— Мой брат, — сказала она, откашляв немного воды из внутренностей.
И вдруг, как Протей с армейской стрижкой, из пучин, где мы только что обретались, вырвался Рон Патимкин и, огромный, очутился рядом с нами.
— Привет, Бренда, — сказал он и шлепнул по воде ладонью, устроив нам небольшой шторм.
— Ты чему так радуешься? — спросила она.
— «Янки» [8] выиграли вторую игру.
— Ждем Микки Мантла [9] к ужину? — сказала она и, стоя в воде с такой легкостью, как будто хлор у нее под ногами превратился в мрамор, объяснила мне: — Когда «Янки» выигрывают, мы ставим лишний прибор для Микки Мантла.
— Хочешь наперегонки? — спросил Рон.
— Нет, Рональд. Гоняйся с собой.
Обо мне еще не было сказано ни слова. Не представленный, я скромно держался в сторонке, подгребая ногами — третий лишний, — дожидаясь положенной церемонии. Однако я устал от водных упражнений, и до чертиков хотелось, чтобы брат с сестрой наконец перестали болтать и пикироваться. К счастью, Бренда все же представила меня.
— Рональд, это Нил Клагман. Этой мой брат Рональд Патимкин.
К моему изумлению, на пятиметровой глубине Рональд протянул мне руку для пожатия. Я пожал ее, хотя не так монументально, как он, вероятно, ожидал: подбородок мой ушел под воду, и силы вдруг оставили меня.
— Хочешь наперегонки? — добродушно спросил Рон.
— Давай, Нил, проплыви с ним. Я хочу позвонить домой и предупредить, что ты с нами ужинаешь.
— Да? Тогда мне надо позвонить тете. Ты ничего не сказала. Я не одет…
— Мы ужинаем au naturel [10] .
— Что? — сказал Рон.