Тут же зазвонил телефон.
— Эли? Нас разъединили. Нам не о чем беспокоиться? Значит, ты все уладил?
— Придется повидать его еще раз. Думаю, мне удастся как-то это уладить.
— Отлично. Я позвоню Арти и Гарри.
Эли повесил трубку.
— Я так поняла, что ты ничего не уладил. — А это уже Мириам.
— Так и есть.
— Тогда почему же ты сказал Теду, что все уладил?
— Так и есть.
— Эли, а не стоило бы тебе еще полечиться?
— Мириам, с меня довольно.
— С расстроенными нервами юрист работать не может. Это не ответ.
— Мириам, придумай что-нибудь поновее.
Она надулась и ушла вместе со своим тяжелым младенцем спать.
Зазвонил телефон.
— Эли, это Арти. Тед звонил. Ты все уладил? Все прошло гладко?
— Да.
— Когда они уедут?
— Арти, предоставь это дело мне. Я устал. Хочу спать.
* * *
В постели Эли поцеловал жену в живот, положил на него голову — ему нужно было подумать. Положил очень осторожно: у Мириам шла вторая неделя девятого месяца. И все равно, когда она спала, тут хорошо отдыхалось — голова поднималась и опускалась в такт ее дыханию, а он тем временем искал выход: «Если б только этот тип снял свою дурацкую шляпу. Я знаю: шляпа — вот, что их бесит. Сними он ее, и все наладится».
— Что-что? — спросила Мириам.
— Я разговариваю с ребенком.
Мириам села на постели.
— Эли, детка, ну, пожалуйста, улучи минутку, загляни к доктору Экману — просто поговорить.
— Я чувствую себя хорошо.
— Ох, миленький! — Она уронила голову на подушку.
— Ты знаешь, какой вклад внесла твоя мать в наш брак: шезлонг и преклонение, как заповедано Новой, черт бы ее подрал, школой [87] , перед трудами Зигмунда Фрейда.
Мириам сделала вид, что спит, но по тому, как она дышит, Эли понял, что у нее сна ни в одном глазу.
— Я говорю ребенку правду, Мириам, ведь так? Шезлонг, недополученные три месяца подписки на «Нью-Йоркер» [88] и «Введение в психоанализ» [89] . Я верно говорю, разве нет?
— Эли, ну к чему такая враждебность?
— Тебя только и заботит, что у тебя внутри. Целый день торчишь перед зеркалом, смотришь, как растет твой живот.
— У беременных устанавливаются особые отношения с плодом, отцам этого не понять.
— Тоже мне отношения. Что поделывает моя печень? А тонкая кишка? А не пошаливает ли мой островок Лангерганса? [90]
— Эли, зря ты ревнуешь к крохотуле-зародышу.
— Я ревную к островку Лангерганса!
— Эли, я не могу с тобой спорить: я ведь знаю — ты недоволен не мной. Милый, неужели ты не понимаешь: ты недоволен собой.
— Тобой и Экманом.
— Эли, а вдруг бы он и помог.
— Вдруг бы он помог тебе. Между вами, можно сказать, роман.
— Эли, это в тебе опять говорит неприязнь.
— Тебе-то что — это же неприязнь не к кому другому, а к себе.
— Эли, у нас родится чудесный ребенок, я легко разрешусь, ты будешь замечательным отцом, я просто не понимаю, что тебя точит — для этого нет никаких причин. Если нас что и должно заботить, так только, какое имя ему выбрать.
Эли встал с постели, сунул ноги в шлепанцы.
— Назовем его Экман, если родится мальчик, и Экман, если родится девочка.
— Экман Пек звучит некрасиво.
— Придется ему с этим смириться, — сказал Эли и спустился к себе в кабинет, где на портфеле в льющемся в окно лунном свете поблескивал замок.
Он вынул записки Зурефа, снова их перечел. У него расходились нервы, стоило подумать о том, какими псевдонаучными доводами жена станет обосновывать, почему он читает и перечитывает эти записки. «Эли, ну почему ты так сосредоточился на этом Зурефе? Эли, ну не втягивайся ты так. Почему, как ты думаешь, ты так втянулся?» Ни от одной жены — раньше ли позже — не укроется, в чем твоя слабина. И угораздило же его — экая незадача! — родиться неврастеником. Что бы ему родиться колченогим.
Снимая крышку с машинки, он продолжал злиться на Мириам, потому что в ее словах был резон. И все время, пока писал письмо, он слышал, как она будет растолковывать, почему он просто не способен вовремя поставить точку. Пусть так, зато она не способна понять, в чем суть дела. Но он уже слышал, что она скажет: у него «сформировалась негативистическая реакция», это же очевидно. Но заумные рацеи его не задурили: ей и всего-то нужно, чтобы Эли предоставил Зурефу с домочадцами выпутываться самим — тогда община умиротворится, а они снова заживут счастливо. Ей всего-то и нужно, чтобы в ее личном мирке царили любовь и лад. И чем это плохо? Пусть в мире творится черт-те что, покой Вудентона ничто не должно нарушать. Как бы там ни было, письмо он написал.
Дорогой мистер Зуреф,
наша сегодняшняя встреча, на мой взгляд, результатов не дала. Но, по-моему, мы вполне могли бы прийти к соглашению, которое устроило бы и еврейскую общину Вудентона, и ешиву, и Вас — никаких препятствий к этому я не вижу. Как мне кажется, недовольство моих соседей прежде всего вызывают выходы в город джентльмена в черных шляпе, костюме и т. д. Вудентон — передовая пригородная община, и ее члены, как евреи, так и христиане, хотели бы, чтобы жизнь их семей протекала в благополучии, благолепии и спокойствии. В конце концов мы живем в двадцатом веке, и просьба к членам общины одеваться сообразно времени и месту не кажется нам чрезмерной.
В Вудентоне, что Вам, по всей видимости, неизвестно, долгое время селились исключительно состоятельные протестанты. Лишь в войну евреи получили возможность покупать здесь недвижимость и согласно жить бок о бок с протестантами. Чтобы не ущемлять и не оскорблять друг друга, как евреям, так и христианам, пришлось отказаться от кое-каких крайностей в своих обычаях. Таким согласием, несомненно, следует дорожить. Не исключено, что если бы в Европе перед войной установилось такое согласие, гонения на еврейский народ, жертвами которых стали Вы и эти восемнадцать детей, не осуществились бы с такой легкостью, а может быть, и не осуществились бы вовсе.