Вот, вставлю-ка пару страниц сюда, чтобы уже не возвращаться лишний раз к тому, как я своего отца больно ранил. Рассчитываю на память читателя: пусть он сей эпизод вспомнит, когда сочтет нужным.
Из кабинета отца мы с Айрой вышли вместе, и праздновать, то есть впрямую имелось в виду праздновать предстоящую мне летом поездку к нему в Цинк-таун, но заодно, негласно и подспудно, праздновалась и наша победа над моим отцом, – короче, праздновать мы пошли к Сташу (это в нескольких кварталах), чтобы полакомиться его фирменными сэндвичами с ветчиной. Привело это к тому, что в четверть пятого я так наелся, что, придя домой в шесть с минутами, совершенно не имел аппетита и тупо сидел на своем месте за столом, покуда все остальные уплетали приготовленный матерью обед; вот тут-то я и заметил, что отцовское лицо – это сплошная боль. А ранил я отца тем, что выскочил за дверь его кабинета вслед за Айрой, а не остался поболтать с ним до прихода следующего пациента.
Сперва я попытался уверить себя, что все в порядке, – может, мне кажется? Может, эту рану рисует в моем воображении чувство вины, вызванное тем, что, выходя за дверь практически рука об руку с Железным Рином, звездой «Свободных и смелых», я был полон – нет, ну, не презрения, конечно, а все же превосходства над отцом? Отец не хотел, чтобы сына у него украли, и, хотя, строго говоря, никто никого не крал, однако умный человек не мог не понять: его дело проиграно, коммунист или не коммунист, но этот двухметровый агрессор победил. На отцовском лице я видел скорбь и покорность, в его добрых серых глазах, увлажнившихся и даже страдальчески потускневших, отражалось чувство сродни унынию и разочарованности. Его лицо в тот момент нет-нет да и припоминалось мне, когда уже один на один я был с Айрой, да и потом, позже, с Лео Глюксманом, Джонни О'Деем – да с кем угодно. Учась у этих людей, слушая их советы, перед самим собой я выглядел изменником – казалось, я предаю этим отца. Его лицо с написанной на нем болью всегда стояло у меня перед глазами, накладываясь на лицо человека, который в тот момент обучал меня, открывал мне жизненные перспективы. Лицо отца, человека, раненного предательством.
Момент, когда впервые осознаешь, что твой отец уязвим для других, и то довольно нехорош; когда же ты начинаешь понимать, что он не защищен и от тебя тоже, что он по-прежнему нуждается в тебе, тогда как тебе он вроде бы не очень-то уже и нужен, когда ты замечаешь, что можешь, кажется, и впрямь здорово испугать его, а при желании даже уничтожить… – впрочем, такие крайности настолько не стыкуются с обычными сыновними устремлениями, что подобное даже и в голову не приходит. Он столько труда положил на то, чтобы получить профессию, стать кормильцем, защитником, а я теперь убегаю к другому мужчине. Все эти дружбы со вторыми-третьими отцами напоминают игры смазливой девицы с поклонниками и как морально, так и эмоционально гораздо более опасны, чем представляется в процессе. Но именно этим я и занимался. Вечно разыгрывая из себя этакого кандидата на усыновление, я чувствовал себя предателем, потому что пытался найти суррогатного отца – и это при том, что настоящего отца я любил. Не то чтобы я когда-либо плохо отзывался или жаловался Айре или кому-нибудь еще на отца ради какой-то дешевой выгоды – нет, но достаточно того, что, злоупотребляя свободой, я пренебрегал человеком, которого люблю, ради кого-то другого. Если бы я ненавидел его, все было бы просто.
Когда я жил в Чикаго, учился на третьем курсе, на День благодарения я приехал домой с девушкой. Она была добра, вежлива и умна, и мои родители, помню, получали удовольствие от разговоров с нею. Однажды вечером мама после обеда осталась дома и развлекала мою тетушку, которая была у нас в гостях, а отец повел меня и девушку в аптеку на угол, и мы втроем ели там сливочный пломбир. Мне вдруг что-то понадобилось у аптечного прилавка – крем для бритья, что ли, – а когда возвращался к столу, вижу, отец склонился к девушке, взял за руку и говорит:
– Натан бросил нас в шестнадцать. Всего шестнадцать, но мы его тогда потеряли.
Понимать это надо было так, что это его я бросил. Годы спустя он повторял эти же слова моим женам. «В шестнадцать… Бросил». В этом был еще и тот подтекст, что все ошибки, совершенные мною в жизни, были следствием тогдашнего опрометчивого ухода.
Вообще-то он был прав. Не будь я столь опрометчив, сидеть бы мне до сих пор дома на крылечке.
Примерно через две недели Айра почти дозрел до того, чтобы сказать правду. Однажды он в субботу был в Ньюарке, навещал брата, и мы с ним встретились в центре за ленчем в гриль-баре рядом с муниципалитетом – там за семьдесят пять центов («шесть битов», как на старинный манер именовал это Айра) давали до черноты зажаренный стейк на сэндвиче с подрумяненным луком, маринованным огурчиком, картофелем по-домашнему, овощным салатиком и кетчупом. На десерт мы оба заказали яблочный пирог с будто резиновым куском американского сыра: с этой комбинацией познакомил меня Айра, и я считал, что только так должен есть яблочный пирог настоящий мужчина в гриль-баре.
Тут Айра распечатал принесенный им пакет и показал альбом пластинок. На обложке значилось: «Хор и оркестр Советского Армии. Любимые песни. Дирижер Борис Александров. Солисты: Артур Эйзен (бас), Алексей Сергеев (бас), Николай Абрамов (тенор)». Обложка была со снимком («Фотография предоставлена СОВФОТО»), а на снимке дирижер, оркестр и хор – всего человек двести, – все в русской военной форме, на концерте в огромном мраморном зале Рабочего дворца. Дворца русских рабочих!
– Ты их когда-нибудь слушал?
– Нет, – сказал я.
– Возьми домой и послушай. Дарю.
– Спасибо, Айра. Здорово.
Ни хрена себе «здорово»! Как я этот альбом домой-то принесу? Да и дома тоже – как я буду его слушать?
После ленча я не поехал с Айрой к родным пенатам, а сказал ему, будто мне надо в библиотеку, в главное здание, что на Вашингтон-стрит, – посидеть над письменной работой по истории. Выйдя из гриль-бара, я поблагодарил его за ленч и подарок, он сел в свой «универсал» и укатил обратно к Марри на Аихай-авеню, а я пошел по Брод-стрит в сторону Милитари-парка, по направлению к большому главному зданию библиотеки. Пересек Маркет-стрит и дошел до самого парка, как будто и впрямь собирался в библиотеку, но затем повернул не налево, по Ректор-стрит, а нырнул вдруг направо и кружным путем, вдоль реки, вышел к вокзалу Пен-стейшн.
В газетном киоске на вокзале попросил, чтобы разменяли доллар. С четырьмя четвертаками отправился к камерам хранения, один опустил в щель автомата и сунул альбом в ячейку. Захлопнув дверцу, как ни в чем не бывало сунул ключик в карман штанов и уже после этого зашагал к библиотеке, где мне нечего было делать, разве что час за часом недоуменно морщить лоб в читальном зале, заботясь о том, где теперь прятать ключ.
Отец все выходные сиднем сидел дома, но в понедельник убрался на работу, а на исходе дня и мать ушла – она всегда по понедельникам ездила в Ирвингтон к сестре, так что, едва прозвенел последний звонок, я вскочил в четырнадцатый автобус (остановка как раз против школы), доехал до конечной, то есть до Пен-стейшн, достал из ячейки альбом и сунул его в бумажный «бам-бергеровский» пакет, который в сложенном виде еще утром вложил в тетрадь и взял с собой в школу. Дома отнес его в подвал и спрятал в сервант с глухими дверцами, где мать хранила пасхальный набор стеклянной посуды, упакованной в картонки из-под всякой бакалеи. Придет весна, с нею Песах [20] и седер, [21] мама полезет сюда за посудой… – что ж, тогда придется подыскивать другой тайник, но временно (хотя бы временно!) взрывной потенциал пластинок обезврежен.