Вплоть до поступления в колледж я так и не сподобился послушать альбом, но к тому времени нас с Айрой уже сносило в разные стороны. Хотя это вовсе не значит, что, когда хор Советской Армии пел «Жди меня», «Конармейскую», «Прощайте, скалистые горы», «О скалы, гранитные скалы», «Два товарища», «Три танкиста», «Четверо товарищей» и, конечно же, «Дубинушку», я не принимался вновь грезить о равенстве и справедливости для рабочих, о единении пролетариев всех стран. Сидя и слушая проигрыватель в своей общежитской комнате, я гордился собой: не спасовал, не бросил, не угробил пластинки; но при этом, как теперь понимаю, спасовал в другом – не понял, что этим подарком Айра пытался сказать мне: «Да, я коммунист. Конечно, я коммунист. Но не плохой коммунист, не тот, что готов убить Масарика или кого-то еще. Хоть я и коммунист, но я хороший, я люблю людей и люблю эти песни!»
– А наутро что? – спросил я Марри. – Зачем в тот же день Айра поехал в Ньюарк?
– Ну, то утро Айра как раз проспал. До четырех он бился с Эвой по поводу аборта, так что в одиннадцатом часу утра еще спал, и тут его разбудил шум и крики на первом этаже. Он был в постели, в хозяйской спальне особняка на Западной Одиннадцатой улице, а голос доносился с нижней площадки лестницы. Там была Сильфида…
А я еще не рассказал тебе, как Сильфида в первый раз довела Айру до белого каления, когда заявила матери, что не пойдет к ним на венчание? Эва сказала Айре, мол, Сильфида готовит некую программу с одной флейтисткой, и назначенное для венчания воскресенье – единственный день, когда ее напарница сможет с ней порепетировать. Его-то самого не особенно заботило, придет Сильфида на венчание или нет, но Эве это было нужно, и она расплакалась, пребывала в полном отчаянии и этим расстроила его. Вот постоянно она предоставляет дочери и оружие, и случай ранить ее, а потом – конечно, потом ей больно, но то был первый раз, когда он наблюдал это воочию и пришел в ярость. «Ее мать выходит замуж, – говорил Айра. – Как же может она не прийти на бракосочетание матери, если мать так этого хочет? Скажи, пусть придет, и все тут. Не спроси ее, а прикажи!» – «Да не могу я ей приказывать, – отвечает Эва, – это же ее профессия, это же музыка).» – «О’кей, тогда ей прикажу я», – сказал Айра.
Кончилось дело тем, что Эва поговорила с девчонкой, и бог ее знает, что сказала, что пообещала, как умоляла, но Сильфида таки пришла на венчание, одетая в своем вкусе. Дурацкий капюшон на голове. У нее, понимаешь, волосы мелким бесом вились, так она повадилась носить на голове греческие такие капюшоны – клобук да и только: ей это представлялось стильным, роскошным, богемным, а мать они выводили из себя. К этому блузы какие-то крестьянские, в которых она казалась необъятной. Легкие такие, полупрозрачные и греческими узорами расшиты. К ушам не серьги – обручи присобачены. И браслеты, браслеты, браслеты – музыка! Идет и вся бренчит, как ведро с гайками. Издалека слыхать. Греческие узоры и варварские побрякушки. На ногах греческие сандалии – хлам, которого полно в Гринич-виллидже. С ремнями под самое колено; ремни врезаются и оставляют полосы, и это Эву тоже расстраивает. Но дочь, пусть уж какая ни на есть, все же здесь, под боком, Эва счастлива, и Айра – что? Конечно, тоже.
В конце августа, когда у обоих в эфире была передышка, поженились и отправились на Кейп-Код, устроили себе уикенд с прицепом, а вернулись – дочурка исчезла. Нету кисочки. И ни звоночка им, ни записочки. Обзванивают ее подруг, звонят отцу во Францию, думают, может, она решила к нему сбежать. Звонят в полицию. На четвертый день является. Она, видите ли, в дальнем Вест-сайде гостила у старой своей преподавательницы из Джульярда. Держится так, будто не знала, когда они возвратятся, и этим объясняет, почему не потрудилась позвонить с Девяносто шестой улицы.
Вечером сидят все вместе, ужинают; молчание давит. Мать смотрит, как дочка ест, и этим настроения себе не улучшает. То, как Сильфида набирает вес, даже в мирные вечера сводит Эву с ума, а нынче вечер далеко не мирный.
Покончив с очередным блюдом, Сильфида подчищала тарелку, причем всегда одинаково. Айра неряшливых едоков в солдатских столовых насмотрелся, небрежности по части этикета ему – с гуся вода. Но Эва – это же сама утонченность, ей глядеть на упражнения Сильфиды с тарелкой – нож острый.
Сильфида делала так: указательный палец чуть согнет и ведет его боком по краю пустой тарелки, собирая соус и прочие остатки. Оближет палец и повторит все снова, потом опять, пока тарелка под пальцем не заскрипит. Вот и в тот вечер, соблаговолив вернуться домой после этой своей малопонятной отлучки, Сильфида взялась за свое: и так пальцем в тарелку, и этак, чем довела Эву, которая и обычно-то едва сдерживалась, до полного помрачения. И всё! Абзац! Эва не выдерживает. Безмятежная улыбка идеальной матери мигом с лица спадает. «Прекрати! – не своим голосом взвизгивает она. – Прекрати сейчас же! Тебе двадцать три года! Перестань, пожалуйста!»
Тут вдруг Сильфида вскакивает, бьет мать по голове – ну да, а ты как думал, с кулаками набросилась. Айра уже тоже на ногах, и тут Сильфидочка открывает ротик: «Ты – сука, подстилка жидовская!» Айра плюхается в кресло – ноги подкосились. «Ну, нет, – говорит он. – Ну, нет. Так дело не пойдет. Я твоей матери муж, в моем присутствии ты не можешь бить ее. Ты не будешь ее бить, и точка. Я запрещаю. И слово это чтоб я не слышал тоже. Никогда. Чтоб никогда в моем присутствии! Это гадкое слово чтоб я не слышал больше никогда!»
Встает и уходит – вообще выходит из дому и отправляется на очередную успокоительную прогулку: из Гринич-виллиджа на север через весь Манхэттен до Гарлема и обратно. Пробует всё, чтоб только окончательно не озвереть. Уговаривает себя, приводит разные причины – бедный ребенок, надо пожалеть, она обижена, расстроена, понятно… Нашу мачеху и отца вспомнил. Вспомнил, как обращались с ним самим. Все вспомнил: во всех деталях, всю свою злость и ненависть. И как сам себе страшными клятвами клялся никогда в жизни не быть таким, как они. Но что же делать-то? Девка кидается на мать, обзывает сукой, жидовской подстилкой, и что он – должен молчать?
Возвращается домой заполночь и – молчит. Ложится спать (спать со своей новенькой женушкой) – и больше, как ни странно, ничего. Утром садится завтракать с новенькой женушкой и новенькой падчерицей и объясняет, что теперь они будут жить вместе, жить будут в мире и согласии, а чтобы это получилось, им надо друг друга уважать. Пытается объяснять доходчиво, как самому ему в детстве никто и ничего не объяснял. Он все еще не отошел от того, что увидал и услыхал, вообще-то он в ярости, но мертвой хваткой себя держит, уговаривает: дескать, нет, не может быть, чтоб Сильфида была антисемиткой в истинном, уголовном смысле разжигания межнациональной розни. Да в самом деле, какая из нее антисемитка! Ее безоглядная, всеохватная, машинальная сосредоточенность исключительно на себе любимой вкупе с переполнявшей ее жаждой справедливости для нее одной – все это ну никак не позволяло в ней угнездиться еще и чувству отвлеченно-исторической враждебности вроде ненависти к евреям – у нее внутри просто места для этого не было! Кроме того, антисемитизм для нее штука все-таки сложноватая. Если кого Сильфида не терпела, то по простым и осязаемым причинам. В коих не было ничего отвлеченного: значит, стоишь у нее на пути, а может, вид застишь – оскорбляешь ее царственное чувство превосходства, ее droit defille. [22] Весь этот инцидент, как правильно заподозрил Айра, никакого отношения к антисемитизму не имел. Ни евреи, ни негры, ни какие бы то ни было иные меньшинства или группы, являющие собой запутанную общественную проблему (в противоположность личности, представляющей для нее непосредственную частную проблему), ее не трогали ни так ни этак. В тот момент ее заботил только он. Вследствие чего она и позволила себе злобно исторгнуть некое заклинание, инстинктивно ощущавшееся ею как жуткая грязь и мерзость, а главное, имеющее высокий потенциал враждебности и отторжения – такой, чтобы Айра встал, вышел бы вон и больше не возвращался. «Сука, жидовка» – это был ее протест не против присутствия евреев, даже не против того, что ее мать еврейка, а единственно против присутствия его.