– В кровати? Но она у нас всего одна, как же мы там все поместимся?
– О, не волнуйся, мой мальчик, – отвечает мать. – У вас будет отдельная кровать.
– Откуда? – удивляется Милти. – Как?
– Очень просто, как только ты повесишь трубку, я тут же пойду и повешусь!
Вот Милти-то, небось, обалдел у себя в Йо-когаме, заслышав такое! Бедный, нежный, послушный мамин мальчик, который за всю жизнь и мухи не обидел! Да он и в мыслях никого не ударил, не то что убил, а как классно придумал! Гейша! Конечно, от этой гейши маменька сразу окочурится! Не надо ни самому душить, ни убийцу посылать! Ты – молодец, Милти! Ты сделал это! И никто ничего не заподозрит – ты тут ни при чем! Ты – просто невинный свидетель, мало того, ты – жертва!
До чего увлекательны все-таки эти постельные отношения!
В Дорсете, перед гостиницей, я советую Манки к полдюжине колечек добавить еще одно – на соответствующий пальчик.
– На людях нужно быть очень осмотрительным, – объясняю я и предупреждаю, что заказал номер на имя Менделя с супругой. – Это мой друг детства из Ньюарка.
Пока нас оформляют, Манки, которая в Новой Англии кажется еще более сексапильной, разглядывает витрины с местными сувенирами.
– Арнольд, – говорит она.
– Да, моя дорогая, – откликаюсь я.
– Давай купим мамочке Мендель кленовый сироп. Она его просто обожает! – восклицает Манки и при этом посылает дежурному администратору убийственную улыбку, с которой она обычно рекламирует нижнее белье на страницах «Санди таймс».
Какая потом была ночь! Вроде все было как всегда: и страстные объятья, и сладостные стоны, и волосы по подушке, но на этот раз в эту привычную музыку совершенно отчетливо вступала какая-то вагнеровская тема, я просто физически ощущал эти самые потоки чувств.
– Мне тебя не хватает, – горячо жаловалась Манки. – Чем больше я получаю, тем больше мне хочется! Может быть, я – нимфоманка? А может быть, это из-за обручального колечка?
– Скорей всего, это оттого, что мы тут инкогнито.
– О, это прекрасно! Я чувствую, что с ума схожу от любви, от дикой любви к тебе! Ты – маленький мой, мне хочется плакать, я так счастлива!
На следующий день мы поехали к озеру Шамплейн, и Манки смогла наконец пустить в дело свой «Минокс», потом поехали в Вудсток через холмы, всё глазели по сторонам, без конца охали и ахали. Манки всю дорогу сидела прижавшись ко мне.
– Останови машину, – вдруг приказала она и объяснила свои намерения: – Я хочу, чтобы ты меня трахнул в рот.
Перед этим мы занимались любовью на поле у озера, в высокой траве, а теперь – вот, она ласкает губами мой член прямо на горной дороге посередине Вермонта в открытой машине. К чему это я говорю? Я о том, что мы были тогда полны любви, а наше желание при этом нисколько не уменьшалось!
– Вспомнил стихотворение, хочешь послушать? – предложил я Манки, окрыленный блаженством. Ее голова лежала у меня на коленях, и мой удовлетворенный член обсыхал у нее на щеке, как вылупившийся цыпленок.
– Нет, только не это, – сморщила она носик.
– Ты же знаешь, что я ничего не понимаю в поэзии.
– Это поймешь, там про то, как лебедь трахнул одну красотку.
– Фу-у, – она опять сморщила носик и похлопала своими накладными ресницами.
– Что значит «фу»? Это серьезная поэзия.
– Ну, еще бы не серьезная, – хихикнула она и лизнула мой член, – это же про изнасилование.
– Ох уж мне эти остроумные южанки, неотразимые и страстные!
– Ладно, Портной, хватит подлизываться, читай свои похабные стишки.
– Моя фамилия Порнуар, – поправил я и начал читать:
Биенье мощных крыльев, натиск пылкий,
Скользят по бедрам перепонки лап,
Широкий клюв сомкнулся на затылке:
Не вырваться, не крикнуть, – слишком слаб
– О, бедра! – удивилась Манки и спросила:
– Где это ты раскопал?
– Слушай дальше!
Отпор девичьих рук, – бессильно тело
Стряхнуть великолепный этот плен!
Прислушайся, как бьется ошалело
Чужая грудь у дрогнувших колен!
– Ух ты! Он что, лижет у ней?
– Ты можешь помолчать?
Зачаты в судороге сладострастной
Смерть Агамемнона, поход напрасный,
Сожженный город, бесконечный бой…
Но в этот миг, пьянея от победы,
Открыл ли он предбудущие беды,
Покуда не пресытился тобой? [31]
– Вот так-то, – сказал я.
– И кто это сочинил? – спросила Манки после некоторого молчания и язвительно добавила: – Уж не ты ли?
– К сожалению, нет. Это Уильям Батлер Йетс, – объяснил я и ужаснулся своей бестактности. Получается, что я зачем-то подчеркиваю нашу разницу в образовании: ты, мол, невежда, а я интеллектуал. Это притом, что мне за тридцать три года удалось запомнить, кроме этого, еще, самое большее, два стихотворения. – Он из Ирландии, – упавшим голосом добавил я.
– Ага, – усмехнулась она. – Скажи еще, что ты выучил это у него на руках. А я и не знала, что ты был ирландцем.
– Да нет, детка, я его выучил в колледже.
Мне действительно в колледже это стихотворение показала одна девушка. И еще другое, про силы, которые движут цветком. Но она тут ни при чем, я не собираюсь проводить никаких параллелей. Зачем ее с кем-то сравнивать, принимай ее, как она есть! Во всей ее красоте и ограниченности! Идея! Так это и есть любовь!
– Ишь ты, – протянула Манки, подражая манере речи водителей больших грузовиков, – а мы вот колледжев не кончали. Мы, парень, – продолжала она уже как типичная южанка, – у себя в Маундсвилле знаем только один стишок: «Мэри-Джейн, Мэри-Джейн, как тебе не стыдно – панталоны видно!» Здорово, да? Сама-то я нижнего никогда не носила. Знаешь, что я отчудила, когда мне было пятнадцать лет? Отчи-кала от лохматки клок, положила в конверт и послала Марлону Брандо, а этот придурок и спасибо не сказал.
Потом мы некоторое время сидели в молчании, размышляя над тем, что у таких непохожих людей может быть общего, да еще в Вермонте?
– Хорошо, – наконец сказала она, – а что такое А-га-мем-нон?
Я кинулся объяснять про Зевса, Агамемнона, Клитемнестру, Елену, Париса и Трою, чувствуя себя при этом откровенным дерьмом и жуликом, потому что половину из этого я, прямо скажем, помнил не точно.
Но Манки моя – просто прелесть:
– Понятно, – сказала она. – А сейчас давай еще раз.