Елизавета поднялась, как сонная, потянув за собою платок, шагнула к двери. Макар посунулся в сторону. Скорбь и страдание отразились на его лице…
Гвардеец, уже вышедший, обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть прощальный жест узницы и торопливое крестное знамение, коим осенял ее сердобольный тюремщик. Седоватые брови взлетели к высокому, с залысинами лбу, и на лице неизвестного господина появилось выражение крайнего замешательства. Елизавета думала, он сейчас обрушится на незадачливого стража с попреками за неуместное милосердие, однако худощавое лицо незнакомца смягчилось, улыбка коснулась его небольшого, узкогубого рта, и он проговорил не в пример мягче:
– Сожалею, что испугал вас, сударыня. Должен был осведомить прежде всего о решении императрицы. Простите мою оплошность…
Он велел удалиться перепуганному Макару и голосом, вновь ставшим сухим и неприязненным, уведомил, что ее величество, в своем неизреченном милосердии, избавляет узницу от сурового наказания, каковое она, несомненно, заслужила…
– Чем? Чем, о господи?! – всхлипнула Елизавета, так и не видевшая за собою никакой вины, и суровый гость свел брови:
– Ваш проступок имел замысел привести народ к смуте, когда б вы в своей дерзости упорствовать стали. Это есть оскорбление достоинства их величеств – государственное преступление, за кое пожизненная каторга была бы еще малым наказанием!
Елизавета с трудом вслушивалась в его дальнейшие слова, такая ее охватила слабость. Ссылка, казнь или безропотное отречение от всех своих опасных притязаний с подписанием соответствующих бумаг – вот что предлагалось ей на выбор. Конечно, она с готовностью согласилась на последнее. Могло ли быть иначе? Елизавета воображала, что после этого двери камеры и крепостные врата пред нею распахнутся, и хоть не было у нее ни кола ни двора, где от темной ноченьки укрыться, от дождя схорониться, как поется в песне, она готова была вплавь бежать с этого тюремного острова! Однако мучения ее еще не кончились. «Неизреченная милость» императрицы, оказывается, состояла в том, что узнице предстояло лишь сменить тюрьму и тюремщика… Воистину, она из тех людей, которые бывают жертвою самых ужасных обстоятельств самым странным, нечаянным и непридуманным образом!
Ей дали час времени, чтобы приготовиться к встрече с будущим супругом. В какой-то просторной, полутемной и очень теплой комнате молчаливая женщина усадила Елизавету в чан с горячей водой, небрежно отшвырнула в угол и ее одежду, и спасительный платок; проворно вымыла с ног до головы, потом заплела еще сырые волосы в косу, обвила вокруг головы и повязала косынкою. Острое наслаждение доставило прикосновение к телу чистого, тонкого и, очевидно, дорогого белья, нового платья: серого бархата, без кружева, лент и другого украшения, но показавшегося Елизавете самым нарядным из всего, что она когда-либо нашивала. Теплые сапожки, шубка, муфта, шаль, большой узел с чем-то мягким, душистым – должно быть, с новыми пожитками… Елизавета смотрела на все это невидящими глазами, как смотрит узник на новую тюремную одежду; и все же тело ее так истосковалось по чистоте, теплу, удобству, так откровенно блаженствовало теперь, что она тоже смогла улыбнуться, встретив одобрительную полуулыбку своего сопровождающего. Тут же вся сжалась, вспомнив, что ей предстоит.
Она шла к крепостной церкви тою же неровной, шаткою походкою, какой люди идут на эшафот. У входа ждал какой-то человек. Шуба его искрилась вся, серебрилась под молодой луною. Наткнувшись на пристальный взор сопровождающего, он поклонился молодой женщине и подал ей руку…
Никто, кроме Елизаветы, не знал, конечно, что венчание, свершавшееся в тишине и тайне в тюремной часовне, не могло быть действительно: невеста уже замужем. Она смолчала. Бог весть, что могло последовать за неосторожными признаниями! Но злая усмешка судьбы виделась ей в огоньках свечей. И так тяжело, так больно билось сердце, словно нить ее жизни вот-вот готова была оборваться в чьих-то проворных пальцах. Это второбрачное сочетание было тем именно, что окончательно подорвало ее веру в себя, в счастливую звезду, ибо на всяком пути, по которому она шла, ее непременно подстерегала ловчая яма; отняло всякую надежду на встречу с Алексеем, с отцом, князем Измайловым, которого она так мечтала отыскать, на иную – не скитальческую, а спокойную и благоприятную жизнь. Из всех чувств, кои оставались у нее по окончании церемонии, самым явственным было недоумение: неужто этой беде все же суждено было с нею приключиться и нет возможности ее избыть?!
Новобрачные пешком, в сопровождении того же гвардейца, дошли до берега, где их ждала лодка. И снова сходство двух венчаний до глубины души поразило Елизавету. Право же, она кинулась бы в ледяные, искрящиеся, тяжелые волны, не будь неколебимо уверена в одном: неумолимая рука судьбы спасет ее и на этот раз, как спасала прежде. Спасет для нового позора и будет влачить по жизни столько, сколько понадобится, пока чашу горести своей она не выпьет до последней капельки!..
Из лодки выйдя, увидали зимний возок, поставленный на полозья и запряженный четверкою лошадей. Сзади к нему было приторочено множество узлов и баулов, в их числе узел с «приданым» Елизаветы.
Муж ее, еще не проронивший ни словечка, отворил дверцу и помог взобраться ей и сопровождающему по имени Гаврила Александрович Миронов, который должен был ехать с ними до самого Нижнего Новгорода.
Елизавета забилась в угол и при свете фонаря, висевшего над головой, торопливо огляделась.
Возок был закрыт так плотно, что холодный воздух почти не попадал внутрь, хотя на окнах выступила изморозь. У ног нагромождены нагретые камни и оловянные сосуды с кипятком. Надолго ли хватит их тепла, как знать. Снаружи возок показался ей очень мал и неказист. Внутри же был достаточно просторен, чтобы вместить четырех человек, ибо, кроме нее, здесь находилась еще одна женщина, укутанная в благоухающие меха так, что виднелись только два темных глаза, изумленно раскрывшиеся при виде Елизаветы.
– Ах, остолбенение какое! – воскликнул тоненький жеманный голосок, и молодой супруг Елизаветы поспешно представил всем свою кузину с материнской стороны, Анну Яковлевну Смольникову.
– Господин граф, – неприязненно промолвил Миронов, удостоив незнакомку лишь самого скупого кивка, – об сем в нашем уговоре и речи не было!